которую так ненавидят мужчины, а просто следила, чтобы он по возможности не задумывался о быте. И это было нетрудно, потому что чист и опрятен он был всегда, а еде особого значения не придавал: есть — хорошо, нет — потерпим. Это его фронт приучил.
Но уж тут-то, у мамы с папой, можно было не беспокоиться. Елизавета Андреевна была женщиной старой закалки, поэтому обед подавался на белоснежной скатерти, салфетки были продеты в начищенные серебряные кольца, основное блюдо — черный хлеб — обязательно в соломенной корзинке, а главный деликатес — ржавая селедка — в фаянсовой селедочнице.
Александр Михайлович доставал маленький хрустальный графинчик, в котором болтался мутный, отвратительно пахнувший самогон, наливал его в граненые рюмочки, и они с Андреем выпивали по одной перед обедом, как в старые добрые времена. А если Елизавета Андреевна не видела, то и по второй.
Единственным неудобством во всем этом было то, что ей изо всех сил приходилось сдерживать себя по ночам и не орать мартовской кошкой — неудобно перед его родителями. Странно, собственной матери совершенно не стеснялась, а тут — портила себе все удовольствие. Впрочем, не так уж и портила, конечно, в этом была даже некоторая пикантность, просто иногда хотелось перестать себя контролировать, начать носиться по комнатам домика голой и визжать, когда узорчатый ремень все же добирался до ее горящих бедер. А если бы это еще можно было бы сделать днем! Но — чем-то всегда приходится поступаться. Переживем, ничего страшного.
Верховной властью на этот раз объявила себя некая Директория, обосновавшаяся в Уфе. И опять, уже в который раз, создавалось очередное временное правительство «впредь до созыва Всероссийского Учредительного Собрания». Зеленин старался воздерживаться от крепких выражений, обсуждая с отцом политическую ситуацию и серьезно подумывал пробираться к югу, в Добрармию, но вновь оказаться на территории, контролируемой Советами ему никак не улыбалось, так что приходилось довольствоваться тем, что есть.
Новые власти предложили ему должность начальника штаба в полку резервной бригады. Грамотные офицеры с опытом были на вес золота, катастрофически не хватало штабистов.
— Парадокс, — постукивая по крышке стола пальцами, делился с отцом Андрей. — Во время войны этих штабных было как собак нерезаных, и все их тихо ненавидели. Считали бездельниками, тыловыми крысами, которые только и умеют, как сами себя награждать, да по паркету шаркать. Теперь оказалось, что армия без них задыхается, а грамотных офицеров, умеющих планировать операции хотя бы на низовом уровне — просто нет. Вот куда они все делись? К красным ушли? Что-то не верится.
Когда стало известно, что верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами России назначен генерал-лейтенант Болдырев, Андрей воодушевился:
— Это же мой бывший командующий армией! Помнишь, тот, о котором я тебе рассказывал? Ну, как же — он еще отказался идти на поклон к прапорщику красных! Вот ему — верю.
Вновь назначенный начальник штаба кинулся искать старого знакомца поручика Темникова, чтобы переманить к себе. И нашел! Красная армия генерального штаба полковника Иоакима Вацетиса[17] выдавила Народную Армию генерального штаба полковника Владимира Каппеля в Уфу. Вместе с ней прибыл и поступил в распоряжение вновь образованной Армии Директории командир кавалерийского полка штаб-ротмистр Темников.
К октябрю он и Юлия приехали в Екатеринбург, разместившись у родителей Зеленина. «И стали они все вместе жить-поживать, да добра наживать», — думала Клодет, наблюдая за тем, как тихий дом горного инженера превращается в шумный «теремок». «С маркитантками!» — язвительно добавляла она про себя.
В городе судачили о бесследно исчезнувшей венценосной семье. Андрей презирал местное социалистическое правительство еще и за ту неторопливость, с которой оно расследовало это дело.
— Нет, вы только подумайте! — возмущался штабс-капитан Зеленин. — С момента занятия города прошло уже более трех месяцев, а воз и ныне там! За три месяца хоть какие-то выводы можно было сделать? Следы найти, свидетелей опросить.
— Они же, вроде, опрашивают, — осторожно возражал Александр Михайлович.
— Так, как они опрашивают, мы и через сто лет всей правды не узнаем!
— Слушай, Андрей, следствие ведут профессионалы. — Вступал в разговор Роман. — Мы с тобой привыкли шашкой махать, да батальоны в атаку водить, а тут совсем другой подход нужен, аккуратный, вдумчивый.
И они выпивали по рюмке своего жуткого самогона, после чего в доме долго воняло сивухой.
— Ты только представь, — продолжал Роман, прожевывая корочку черного хлеба, обильно сдобренную крупной солью. — А если большевикам удалось вывезти Семью? Если они сейчас где-то прячут и государя с государыней, и наследника, и великих княжон? Если торопить следствие, пытаться любой ценой раскрыть дело в кратчайшие сроки, спугнем ведь гадов. Возьмут, да и постреляют всех. Может такое быть?
— А ты считаешь, что они живы?
— Ну, не знаю, — тянул Темников. — А вдруг живы?
— Насколько я знаю, следствие отталкивается от самого худшего варианта. Вполне может быть, что большевики расстреляли и царя, и царицу. Зная немного этих негодяев — допускаю.
— Но ведь цесаревича же не расстреляли, правда? И великих княжон — нет.
— Почему ты так думаешь?
— Да сам посуди, вот ты бы смог выстрелить в четырнадцатилетнего больного мальчика?
Андрей вспомнил неведомого ему Митю Теплова из Самары, которого настоятельно требовал убить такой же четырнадцатилетний мальчик.
— Я бы не смог, это понятно.
— А в девушек — смог бы?
— Но ведь они — не я. Они как раз, думаю, способны.
— Да брось! — Роман покосился на графинчик, Александр Михайлович моментально понял намек. — Кем надо быть, чтобы убивать детей?
— Ой, я тебя умоляю! Можно подумать, что мы все — ангелы, и никто с нашей стороны детей не убивает! К несчастью, убивают, друг Роман. В этой нашей сегодняшней дрязге нет никого, кто бы не замарал рук.
— Знаете, Роман, я глубоко уважаю вашу гуманистическую позицию, — начал Александр Михайлович после очередной стопки. — Но должен заметить, что большевики в деле убийства детей вовсе не первооткрыватели. Знаете, с чего началось царствование дома Романовых?
— С избрания Михаила[18]?
— Это само собой. Но в принципе оно началось с того, что повесили трехлетнего сына Марины Мнишек[19]. Трехлетнего ребенка, господа! Вот и скажите теперь: кем надо быть, чтобы повесить ребенка?
— Большевиком, — пробормотал Роман.
— А вот и нет, уважаемый господин офицер! Вы думаете, наши предки были большими зверями, чем мы с вами? Ничего подобного. Для того чтобы совершить самое ужасное преступление, вполне достаточно быть убежденным в собственной безусловной правоте и истово верить, что история тебя оправдает.
— И что, оправдала?
— А вы как думаете? Все помнят про Ивана Сусанина, ценой жизни спасшего шестнадцатилетнего царя, а то,
