велено раздеться до трусов и загорать.
— Шерше ля фам… — с философской скорбью повторил Пантюхин, когда мы уселись за узеньким дощатым столиком. — Опять любовь…
Это он намекал на историю с Васькой-летуном, и мне вдруг нестерпимо захотелось услышать над головой неторопкий стук аэроплана. С Васькой было бы легче. Облетел бы он спокойненько всю округу и высмотрел буровую установку.
По мере того, как Пантюхин вводил нас в курс дела, мне все явственнее виделась женщина, которая неизвестно откуда и зачем приходила к нам с неделю назад.
Мы тогда приостановили работу и, отряхнувшись, кое-как приводя себя в божеский вид, ждали, когда она преодолеет сплошь изрытый воронками, размером с гектар, клочок земли. Хоть и полнотелая, она проворно, словно птаха, отыскивавшая корм, обегала ямины, взмахивала руками, держа в них белые туфли. Торопилась она к буровой установке.
Сандро-Фанера, только что закончивший бурить шурф, заглушил машину и с непонятной скованностью глядел на чудо, прямиком летевшее к нему. Смутно угадывавшийся на обнаженной мазутной груди вытатуированный орел, казалось, вот-вот сорвется и полетит навстречу похожей на птаху женщине. Но Сандро-Фанера, видно было, устыдился столь бурного проявления гостеприимства, сорвал с капота двигателя нечто вроде рубахи. Когда женщина остановилась у подножия машины, Сандро-Фанера был одет, и в промасленном вырезе на груди виднелась лишь остроклювая голова орла.
С минуту женщина не могла вымолвить ни единого слова. От быстрой ходьбы и зноя она раскраснелась, часто высоко подымалась грудь. Удивительно было, что у нее, ладно собранной, крепкой, глаза оказались кроткими, наивно-доверчивыми, как у ребенка.
— Добрый день! — наконец произнесла она по-деревенски певуче.
— Здрасьте, коль не шутите! — церемонно поклонился Сандро-Фанера.
Дальнейшего разговора между ними я не слышал — меня отозвали к шурфу, приготовленному для взрыва.
Видел я только, как она уходит от буровой установки, оглядываясь, то убыстряя, то замедляя шаги. Соломенная ее шляпа удалялась, будто круг подсолнуха, в направлении пантюхинской времянки. Оттуда к райцентру ее увез наш «газик». Так и осталась для нас тайной цель ее прихода.
Дня два спустя я стал замечать, что Сандро-Фанера к еде не прикасается и общения с другими избегает. Понятное дело: жара, пыль, дым… Доконали-таки они железного мужика!..
— Руководит Фаина Власовна работами по реставрации монастыря, — подытоживал Пантюхин. — Подозревает, что от монастыря к реке ведет подземный ход. На раскопки рабочих ей не дают. Вот и просила буровую установку… Чтобы, значит, проверить, верно ли… Я отказал. — Некоторое время Пантюхин сидел в забывчивости, не видя ничего вокруг себя. Может, опять думал о семье, мечтал о заслуженном в трудах отдыхе.
Первый раз я пристально вгляделся в него, намытарившегося, с всклокоченными, побитыми сединой волосами.
— Доставим живого или мертвого, — вырвалось у меня.
— Только, дров не наломайте, — очнулся Пантюхин. — Любовь слепа… Здесь нужна тонкая дипломатия.
— Не сомневайтесь! — заверил Хахулин, стукнув по столу кулаком величиной с горшок.
— Ты, Хахулин, поступаешь в его распоряжение. — Пантюхин показал на меня. — На случай, если Сандро начнет его метелить, ясно? Шустов берет с собой рацию, я дежурю на запасной…
Через полчаса мы трое, в целом поименованные оперативной группой по розыску Сандро-Фанеры, выехали в Серятино.
Мы катили по проселку. Колька Шустов вел «газик» с особым шиком, по которому нетрудно было догадаться, что он насмотрелся фильмов со сценами погони и преследований. Рот его был сурово сжат, в глазах появился стальной блеск.
От быстрой езды и тряски Хахулин стал понемногу сатанеть.
— Это ж надо… Это, значит, мы для него — пустое место!.. Да я бы эту бабу!..
— Ладно уж, — прервал негодование Хахулина Колька Шустов. — Ты тещу свою как следует утопить не сумел, кого ты хаешь? Ему не такие грехи простить можно… Он — спец классный…
Не знаю, что ответил бы на это Хахулин. Сквозь грохот кузова пробился писк рации, и мы услышали надломленный голос Пантюхина…
— Соколик, как меня слышите? Прием.
— Шеф, слышим вас хорошо, — отозвался я, поднеся микрофон ко рту:
— Сообщите координаты!
— Въезжаем в Серятино.
— Добро! Следуйте дальше!..
Мы проехали мимо пестро разукрашенного балагана, стоявшего посреди площади. По крутой лестнице под полосатую полотняную крышу лезла детвора. Это и был тот самый аттракцион, о котором говорил вчера Сандро-Фанера, выпрашивая у меня галстук. Если бы я догадался, чем обернутся его сборы на медвежий цирк!
Все-таки, должно быть, злая штука эта любовь. Как уж нам, слабовольным да мечтательным, устоять перед ней, если она свела с ума Сандро-Фанеру!
«Газик» выехал на горушку, откуда видна была река, а за ней на крутом бугре, — голубенькая, стушеванная знойной дымкой маковка монастырского храма.
В груди постепенно скапливалось гнетущее удушливое нетерпение. Маковка храма с завалившимся крестом быстро надвигалась, и мне стало вдруг страшно: Мне, еще не изведавшему таинственную силу любви, предстояло вести «тонкую дипломатическую» игру с тем, чтобы отлучить Сандро-Фанеру от искусительницы.
И вот сосновый бор поредел, открылся монастырь — внушительный, угрюмо величавый.
Колька Шустов резко крутанул баранку, подкатил к сельповскому магазину напротив монастыря. Также резко затормозил, чуть не задев передком одного из трех мужиков, которые не обратили на нас никакого внимания.
Я выпрыгнул из машины, чтобы спросить у мужиков, где идут реставрационные работы. Но прежде меня привлек возбужденно-вкрадчивый голос. Говорил небольшого ростика мужик в перепачканной красной кирпичной пылью спецовке.
— Товды, она, Власовна, дает команду: рыть глубже! Грит, по смете не положено, за мой счет копайте… Это, значит, наличными, из свово кармана. Ну, мы — за лопаты. Она стоит рядом, и быдто зрит на три метра в землю. Час мы копали и ахнули: дверь, мать честная! Дубовая, железком окована. Пот нас прошиб, коленки задрожали. Подземный, значит, ход. Сама ж Власовна аж побелела. «Ломай, грит, Колотухин, кирпичную кладку!» Я схватил кирку, долбил полчаса — готово. Ох, братцы мои… Осторожненько руку просовываю — пусто и холодком могильным тянет… Власовна грит: «Ну, Колотухин, мужик ты аль не мужик? Лезть будешь?..» А я ей: «Власовна, мужик-то мужик, а без четвертинки не полезу…» Тут она мне протягивает трешку. Ну, я сбегал. Выпил из горла, без закуски… Иван, налей-ка… — В наступившей тишине звякнул стакан; Колотухин запрокинул острый подбородок, отдышался и продолжил: — Товды я полез. Дырку я второпях пробил малюсенькую, по горячке не придал значения. Кричу мужикам: «Толкайте!» Они-то, бугаи, обрадовались, да как двинули… А я головой в землю — и в крендель загибаюсь. Осыпь, значит, дальше хода нет. Вот и пролежал вверх тормашками промеж дверью и землей… Чуть концы не отдал, покуда всю кладку не разобрали…
Колотухин помолчал, наконец заметил постороннего, однако не смутился. Наоборот, подобрался весь, напустил на себя геройский вид, обратился
