Декарт никогда не был открытым противником католической церкви. Он закончил свои «Первоначала философии» параграфом, озаглавленным «Однако я подчиняю все мои взгляды суждению мудрейших и авторитету церкви» и гласящим:
Тем не менее, не желая полагаться слишком на самого себя, я не стану ничего утверждать; все мною сказанное я подчиняю авторитету католической церкви и суду мудрейших. Я даже не желал бы, чтобы читатели верили мне на слово, я прошу их лишь рассмотреть изложенное и принять из него только то, в чем они и будут убеждены ясными и неопровержимыми доводами разума[203].
Если первое можно оставить без внимания, отнеся его на счет необходимости расшаркаться перед церковью, то второе обнаруживает амбицию выступать от лица разума как такового. Ведь Декарт гордился тем, что сделал нечто до него неслыханное: заявил, что «сущность разумной души состоит исключительно в мышлении»[204]. Впрочем, порой его упрекают в излишней осторожности. Ведь после осуждения в 1633 г. учения Галилея он даже отказался от публикации трактата по оптике, опасаясь, что его могут счесть еретическим[205]. «Рассуждение о методе», «Диоптрика», «Метеоры» и «Геометрия» были опубликованы четыре года спустя, в 1637 г. При этом, впрочем, Декарт презрительно отзывался о «пустопорожнем арсенале схоластических сущностей»[206]. Его метод был явно антисхоластическим, и неудивительно, что, как бы осторожен он не был, после публикации «Размышлений о первой философии» ему не удалось избежать обвинений в наклонности к атеизму. Даже иезуиты (а Декарт, напомним, учился в иезуитском коллеже) нападали на него, причем так ожесточенно, что философу пришлось обратиться за поддержкой к авторитетному в ордене о. Дине. В протестантской Голландии влияние картезианских идей оказалось куда сильнее, а во Франции их принимали преимущественно гугеноты. Уже после его смерти, в 1663 г., его сочинения были внесены в список запрещенных Ватиканом, а в 1671 г. королевским указом было запрещено преподавание картезианской философии в Сорбонне (в некоторых университетах было запрещено упоминать даже имя Декарта).
Любопытно для нашего сочинения, как сам Декарт рассказывает о «Первоначалах философии». Во-первых, предвидя недоброжелательные выпады против себя, он, публикуя впервые фрагменты этого сочинения, не указал своего имени. Для той эпохи это был очень частый прием, не всегда объяснявшийся одним лишь опасением неприятностей со стороны Церкви. Декарт поначалу и вовсе не собирался полностью публиковать свою «Философию» при жизни, однако, побуждаемый как своими сторонниками, так и противниками, решился на публикацию. Во-вторых, Декарт ясно сознавал, что сделал то, «что не было осуществлено другими в течение многих веков»[207], хотя и не признает за собой радикального новаторства. Таким образом, из привычных для философии тем он выводит то, что в них имплицитно содержалось. В-третьих, он подчеркивает, что философия приносит большую пользу не только частным лицам, но и государям и целым народам. Для себя же лично он не хочет от собственной философии ничего, кроме, разве что, более прямого следования к истине.
Конечно, во многом стремление Декарта убедить современников в том, что «моя философия – древнейшая»[208] объясняется его стремлением оградить себя от обвинений в непочтительности к авторитетам, а то и в ереси. Ведь ему грозило не более и не менее как обвинение в том, что он занимается магией. Он ни в коем случае не хотел вступать в конфликт с господствующей теологией и настаивал на том, что истины, добываемые при помощи естественного разума, не могут противоречить теологии. Впрочем, дело было не в одних только страхах: Декарт хотел, чтобы его учителя иезуиты одобрили его философию, а может быть, даже рассчитывал занять в сфере церковного образования такое же место, какое занял в нем Фома Аквинский. Ведь он, как ему казалось, сделал как раз то, чего не сумела сделать схоластика, – сделал веру рациональной.
Он не достиг успеха на этом поприще; напротив, он подвергся осуждению как от католиков, так и от протестантов. Выдвинутый им принцип сомнения явно отрицает непогрешимость церковного или какого бы то ни было еще авторитета. А главное, Декарт утверждал, что при любых условиях субстанция сохраняется, в то время как формы претерпевают изменения. Это противоречит церковному учению о сохранении формы и превращении субстанции в таинстве евхаристии. Если протяженная субстанция не может существовать в разных местах, значит, плоть Христа не может присутствовать в причастии. На эти разногласия с учением Церкви указывали и самому Декарту, и он так и не сумел придать своему учению достаточно корректный смысл, который устроил бы католиков.
Католики обрушивались на Декарта и с резкими обличениями, и с сатирическими памфлетами. По-видимому, Декарт заслужил подобные упреки и насмешки. Ведь ему всегда хотелось, чтобы его философия стала чем-то большим, нежели просто философия. Что же касается собственного понимания того, чем должна быть философия, Декарт достаточно подробно написал в письме к французскому переводчику «Начал философии», которое он использовал в качестве предисловия к этой книге:
Слово философия обозначает занятие мудростью и что под мудростью понимается не только благоразумие в делах, но также и совершенное знание всего, что может познать человек; это же знание, которое направляет нашу жизнь, служит сохранению здоровья, а также открытиям во всех искусствах. А чтобы оно стало таковым, оно необходимо должно быть выведено из первых причин так, чтобы тот, кто старается овладеть им (а это и значит, собственно, философствовать), начинал с исследования этих первых причин, именуемых первоначалами[209].
Как мы видим, декартово определение философии достаточно широко, с одной стороны, оно граничит с представлением о житейской мудрости, а с другой – с рождающимся представлением об универсальном научном знании. При этом философия, которая сводится к получению знания, должна служить целям сохранения здоровья и занятию искусствами. Таким образом, будучи по видимости широким, в действительности это определение слишком узко, ибо вся философия ограничивается гносеологией, и Декарт вновь подчеркивает, что философия простирается на все доступное человеку познание. Впрочем, дальше, он считает, просто некуда.
