— Не умирайте, — шепчу я. — Пожалуйста, не умирайте.
Через несколько минут в спальню возвращается Робертс.
— Обед подан, миледи.
Я поднимаюсь, и рука Шада выскальзывает из моей.
— Не послать ли нам за врачом? Он все еще горит.
Робертс вынимает из миски с водой ткань, отжимает и кладет на лоб Шаду.
— Дайте ему время, миледи. Я ожидаю перелома сегодня ночью или завтра.
От прикосновения мокрой холодной ткани Шад подскакивает и бормочет слово, которое, думаю, было в ходу на борту корабля.
— Ох, сэр, — укоряет Робертс. — И перед ее сиятельством.
У меня нет аппетита, но я пью много вина, надеясь, что это остановит мои бесконечные думы. Слова из письма Шада не выходят у меня из головы. Он написал, что любит меня. Написал, возможно, потому, что болен. Да, должно быть, именно поэтому. Шад, несомненно, сильно смутился бы, узнай он, что я читала эти строки.
Наконец я понимаю, что, если напьюсь до бесчувствия, это встревожит слуг, и возвращаюсь наверх. Я вхожу в спальню. Шад лежит неподвижно, Робертс протирает лекарством ему спину.
— Готово, милорд. Ее сиятельство пришла повидать вас.
Я отправляю Робертса спать — мы решили нести вахту, как моряки, по четыре часа каждый — и занимаю место в кресле у кровати. Полумрак в комнате нарушает лишь золотистый свет единственной лампы, фитиль которой низко прикручен. Наклонившись, я кладу руку на лоб Шаду. Он с раздраженным ворчанием отстраняется.
— Где Робертс?
— Я отправила его спать. Шад открывает глаза.
— Верните его.
— Нет. — Я подаю ему стакан ячменного отвара. — Если вы выпьете все, Робертс, возможно, позволит вам поесть кашу.
Шад бормочет ужасные ругательства, потом говорит:
— Вливая в меня много жидкости, вы понимаете неизбежные последствия?
— Я подам сосуд, сэр, и отвернусь. — Его излишняя скромность становится утомительной.
Робертс, зевая, сменяет меня около часа ночи, и я ухожу в спальню для гостей. К моему смущению, одна из служанок в кое-как надетом в темноте платье и с сонными глазами ждет, чтобы расшнуровать мне корсет и помочь лечь. На будущее я буду надевать корсет, который зашнуровывается спереди.
Не думала, что смогу спать, но я засыпаю и, проснувшись, вижу просачивающийся в комнату серый свет. В доме очень тихо, так тихо, как может быть тихо в лондонском доме. Выглянув в окно, я вижу служанку — она на коленях красными руками скребет ступеньки, ведущие вниз, в подсобные помещения. По улице едет телега.
Закутавшись в большую шаль, дабы не потревожить чувствительность Робертса, я подхожу к спальне. И чуть из кожи не выпрыгиваю, когда маленькая фигурка в белом поднимается на ноги, протирая глаза.
Это дочь Шада, Эмилия.
— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я. — Ты всю ночь спала под дверью?
— Робертс не позволил мне увидеть дядю Шада. Мэм, он умирает?
— Нет! Конечно, нет.
Девочка сопит и вытирает лицо рукавом.
— Миссис Прайс, наверное, волнуется.
— Ох, — вздыхает она и со слезами спрашивает: — Пожалуйста, миледи, можно мне повидать дядю?
— Я спрошу его, но он очень нездоров и ужасно выглядит. Я не хочу, чтобы ты испугалась.
Выражение лица девочки заставляет меня задуматься. Она смотрит так по-взрослому, так удивлена, что к ней относятся как к ребенку. Неужели это ее любовь к Шаду и его бесспорная отцовская любовь делает Эмилию такой бесстрашной?
Я велю ей подождать и вхожу в спальню. Робертс спит в кресле.
Шад что-то бормочет, переворачивается и смотрит на меня яркими лихорадочными глазами.
— Шарлотта? — хмурится он, проведя рукой по подбородку. — Я еще не брит.
— Вам нельзя бриться. Вы можете повредить пузырьки.
Следует ругательство.
— Вас хочет видеть Эмилия.
— Нет. Никто, кроме вас и Робертса, не должен входить в эту комнату.
Я подхожу и кладу руку ему на лоб. Все еще горячий, пузырьки выглядят хуже. Шад, как обычно, стряхивает мою руку.
— Она всю ночь спала под дверью, ждала возможности увидеть вас.
— Хорошо, но только на несколько минут, и ставни должны быть закрыты. Разбудите Робертса, чтобы я мог умыться.
Я обдумываю эту просьбу. Робертс спит мертвым сном — неудачный выбор слов, — так запрокинув голову, что у него наверняка разболится шея. Я подозреваю, что у Шада была тяжелая ночь, и у Робертса, следовательно, тоже.
— Я послужу вам камердинером, Робертс еще спит. Чайник стоит на каминной решетке, я наливаю в миску горячую в воду, игнорируя поток сквернословия, несущийся с кровати. Дальше возникает спор относительно того, должен ли Шад встать с кровати, и я, устав от того, что он отказывается от моей помощи, позволяю ему попытаться.
— Я признаю поражение. — Он оседает на подушки. Лицо у него пугающе серое, глаза ввалились.
— Знаете, мне тоже это не очень нравится, — говорю я, взяв мыло и полотенце. — Ваши родственники наверняка приедут сегодня, и мне придется развлекать их.
— Уверен, вы будете образцом такта и любезности.
Я не обращаю на него внимания.
С вымытой головой, причесанный, в свежей ночной сорочке, Шад объявляет, что готов видеть Эмилию, и проснувшийся Робертс, зевая, открывает дверь.
Эмилия бросается к нему на шею:
— Дядя Шад!
— Ну-ну, никаких слез. Тетя Шад отведет вас сегодня в парк. Поцелуй своего брата и скажи ему, что все хорошо. Вы делаете уроки?
— Да, сэр. — Она вытирает глаза подолом ночной рубашки.
— Дядя устал, — говорю я девочке. — Ему нужно поспать.
Она покорно отходит от кровати.
— Мы пойдем в парк, тетя Шад?
— Конечно. — Меня осеняет счастливая мысль, и я решаю написать Энн и спросить, не хочет ли она прокатить в своем модном экипаже двух маленьких пассажиров. Сама я намерена ехать на лошади, которую подарил мне Шад. Я горячо надеюсь, что мы будем кататься вместе, когда он поправится.
Он должен поправиться. Я не признаю альтернативу.
Выезд в парк — большой успех. Энн правит сама, у моей кобылы, как и предсказывал Шад, прекрасный шаг. Она только что из стойла, ей не терпится пуститься в галоп, что можно сделать, поскольку в парке никого нет. (Я уже давно на ногах, но по меркам светского общества еще рано.) Я отдаюсь на волю лошади, Энн пускает рысцой запряженную в экипаж пару.
Когда моя лошадь успокаивается, я, к восторгу Джона, поднимаю его на луку седла.
У нас с Энн нет возможности поговорить об интимных делах, но она весела, улыбчива, сочувствует Шаду. Подруга увлеченно рассказывает мне о предстоящем бале, говорит, что Шад должен к этому времени поправиться, и мы обсуждаем платья и оформление дома. Мы нежно целуемся, — я наклоняюсь с седла, она приподнимается с высоких козел, — и я поручаю свою кобылу, которую решила назвать Кассандрой, конюху.
