городе, на покрытом лесом горном склоне, в странном свечении в джунглях Амазонки, довольно фантасмагорично просто стоять обеими ногами в малособытийной реальности, нередко в ужасную погоду, не отрываясь смотреть на виды незнакомых мест, яркие краски, которые, конечно, уже начали блекнуть, жаркое свечение; эти открытки — они словно реклама с небес. Мы, другие, не столь витающие в облаках, безуспешно пытались вычитать смысл из написанного на открытках, как всю нашу жизнь пытаемся, без особого успеха, вычитать смысл из сложных символов неба и земли. Но простите нам это отступление; он приехал, его зовут Маттиас, и теперь он стоит там в красных брюках, пыхтящий автобус удаляется, он обнимает Элисабет, шесть лет этого никто не мог себе позволить, и он единственный, кто обнимал ее раньше, до того, как уехал, а мы и не знали, что происходило между ними. Они все еще обнимаются, когда из кооперативного общества выходит Сигрид: она сидела там в кабинете, погрузившись в бухгалтерию или во что-то еще под жужжание компьютера. Сигрид рукопожатием здоровается с Маттиасом, кивает Элисабет, как же близко они стоят друг к другу, ближе, чем мы приемлем. Сигрид говорит, Маттиас слушает, смотрит на нее, похоже соглашаясь, затем он что-то говорит, и Сигрид смеется, Элисабет, кажется, улыбается, глядя вниз, затем Сигрид снова берет Маттиаса за руку, быстро смотрит на Элисабет, входит в кооперативное общество, заходит в кабинет, закрывает за собой дверь. Маттиас берет свою видавшую виды сумку, и они с Элисабет идут в кофейню, садятся, берут кофе и лепешки с копченой бараниной, ты безумно хорошо выглядишь, говорит Маттиас.
Элисабет глотала кусочки, улыбалась — или ухмылялась: хорошо, что так, и замечательно, что ты вернулся, мне срочно нужен любовник. Маттиас откинулся на стуле, сложив руки на затылке, темные миндалевидные глаза светились, славянские черты лица придавали его виду немного загадочности. Элисабет была абсолютно спокойна, словно говорила о погоде или просила еще кофе, Фьола в кофейне и заправщик Бранд слышали это отчетливо, они слышали каждое слово, стоя спиной к прилавку; мне срочно нужен любовник, сказала Элисабет, Фьола и Бранд посмотрели друг на друга, Бранд облизнул губы.
Элисабет не отводила темных глаз от Маттиаса, который засмеялся, потом вдруг перестал, как-то странно на нее посмотрел, радостно и грустно одновременно, затем потряс головой и сказал: ты не меняешься. Меняюсь, каждый день, только не показываю. Почему ты не уехала, как я? Она пожала плечами, здесь моя судьба.
МАТТИАС. Мы не знаем ничего о судьбе.
ЭЛИСАБЕТ. Я ждала.
МАТТИАС. Чего?
ЭЛИСАБЕТ. Не знаю, если узнаю, скажу. Но иногда мне очень нравится здесь жить: красиво, спокойно, в контакте с самой собой.
МАТТИАС. Но ведь это чертова глушь.
ЭЛИСАБЕТ. Это зависит от тебя: с чем ты сравниваешь, какой ты.
МАТТИАС. Глушь есть глушь. Здесь почти ничего не происходит, целая зима умещается на одной открытке, люди вечно сонные, не хотят никакого движения, капут!
ЭЛИСАБЕТ. Это не так, если человек самодостаточен. И, конечно же, здесь разное происходит, погода постоянно меняется, небо словно перемещается, иногда наклоняется, и тогда в жизни неспокойно, здесь никогда одинаково не светает, но мне нужно как-нибудь рассказать тебе о кончине старого директора Бьёргвина, вместо него приехал сам Финн Асгримссон.
МАТТИАС. Министр?
ЭЛИСАБЕТ. Да.
МАТТИАС. Он сюда приехал?!
ЭЛИСАБЕТ. Да, собирался здесь писать автобиографию, но так и не закончил, исчез или, скажу как есть, слился с сумерками.
МАТТИАС. Люди не исчезают, они уходят. Думаю, особенно это касается бывших министров.
ЭЛИСАБЕТ. Ты можешь иметь свое мнение, но то, что происходит, не считается с нашим мнением.
МАТТИАС (вздыхает). У меня никогда не было шанса превзойти тебя в логике, и ничего не изменилось! Но, насколько мне известно, вязальня опустела, и в снах была латынь…
ЭЛИСАБЕТ. Да, я как раз к этому подошла, тебе нужно его сейчас увидеть!
МАТТИАС. Я видел его дом из автобуса.
ЭЛИСАБЕТ. «Ночное небо».
МАТТИАС. Что?
ЭЛИСАБЕТ. Мы называем дом «Ночное небо».
МАТТИАС. Разумеется. И он продал все ради книг.
ЭЛИСАБЕТ. Ну, скорее обрел новую жизнь. Однажды утром проснулся совсем другим человеком, настолько изменилось его мировоззрение. Огляделся — все вокруг чужое. Дом не его, мебель не его, даже жена не его, зачем же держаться за то, что тебе не принадлежит?
МАТТИАС. Это как-то сложно; ты имеешь в виду, что на него снизошло озарение?
Она медленно проводит указательным пальцем по краю кофейной чашки; у Элисабет изящные руки, и Маттиас, как загипнотизированный, следит за движением ее пальца. Когда русскому писателю Льву Толстому было пятьдесят, его жизнь кардинально изменилась, можно даже сказать — перевернулась. Он был одним из крупнейших писателей мира, написал «Войну и мир» и «Анну Каренину», сильный мужчина, даже необузданный, любил выпить, играть на деньги, страстный охотник с развитым сексуальным инстинктом, слишком развитым, как казалось его жене, но однажды все изменилось. Все подвиги, вся жизнь превратились в ничто, семья казалась незнакомой, тело грубым, секс грубым — он должен был начать заново; жизнь, творчество — все стало не таким, как раньше.
Маттиас отрывает глаза от ее указательного пальца, смотрит в сторону и говорит: я один раз читал «Войну и мир».
ЭЛИСАБЕТ. Возможно, мы не должны удивляться подобным преображениям, ведь в мире столько дисгармонии, что удивительно, почему они еще не стали обычным явлением. Многие из нас, к примеру, верят в Бога и Христа и придают большое значение их словам, учат наизусть заповеди. Если и можно говорить о некой общей основе западной культуры, так это послание Иисуса Христа, однако мы день за днем проживаем так, будто никогда о нем не слышали. Люди держат в руке ружье и говорят о том, что жизнь священна. Если бы в мире был хоть какой-нибудь проблеск, мы все отправились бы в столицу на курсы латыни и обрели бы новую жизнь, и тогда, вероятно, вокруг стало бы красивее.
МАТТИАС: Я бы мог рассказать тебе много нелепых историй о мире, и еще надеюсь это сделать, но чем он занимается или, точнее, на что он живет?
ЭЛИСАБЕТ: Ну, раз в месяц читает лекции в общественном доме и получает за них гонорар из скандинавских фондов: ты не поверишь, сколько фондов готовы поддерживать рассеянные хутора и деревни.
МАТТИАС: Раз в месяц — вряд ли он на это живет.
ЭЛИСАБЕТ: Нет, конечно, есть что-то другое, то, что занимает большую часть его времени, вокруг чего вращается его жизнь, однако, полагаю, здесь никто ничего или почти ничего об этом не
