именно здесь, где этого менее всего можно было бы ждать, мы читаем послание из прошлого в будущее, видим следы воображения далеких аборигенов.
Подобные письмена, разбросанные по разным частям Западного Техаса, каждый раз вызывают в моей фантазии фигуру мужчины, сидящего на камне скрестив ноги и наклонившись вперед. Спина его согнута, как лук, спутанные волосы висят вдоль щек, горящие глаза сосредоточены на вырубаемых символах: крепко сжимая в руке каменный молоток, он упорно тюкает по скале, пытаясь увековечить то ли свою мечту, то ли сон, то ли очертания каких-то предметов. Может быть, это уже обобщенные образы. Но, может, и просто знак тропы.
Науке здесь предоставлено широкое поле для догадок и толкований. Ничего удивительного: дайте Леонардо да Винчи, Праксителю или Уолту Диснею каменный молоток без ручки, плоскую скалу на выветренной столовой горе и посадите их на однообразную диету из мяса, кактусовых яблок и мескитовых бобов — я сомневаюсь, что кто-нибудь из них сотворил бы нечто более вразумительное.
Может быть, этот доисторический художник и мыслитель нуждался лишь в алфавите для написания романа, в кисти и холсте, мраморе и зубиле — для создания картин и статуй, в кинокамере — для съемки киношедевра. Может быть, дело не в степени его умственного развития. Антропологи склонны думать, что сам по себе современный разум ничем не превосходит разум человека, жившего сорок тысяч лет назад. А накопление материального культурного наследия есть лишь итог работы мириад умов в течение многих веков.
Впрочем, эти края не располагают к долгим рассуждениям на месте — скалы в августе слишком горячи, некуда даже присесть, а солнце изнуряет так, что уже не замечаешь вообще никаких красот. Для плодотворных размышлений необходим хотя бы минимальный комфорт. Весна здесь тоже весьма неуютна: ветры несут колючую пыль с такой яростью, будто вознамерились изгладить древние письмена с горной плиты.
Но даже если это случится, не все потеряно. А. Т. Джексон и его помощники под руководством покойного профессора Д. Э. Пирса собрали и опубликовали два тома (более девятисот страниц) рисунков и фотографий тысяч техасских пиктографических изображений. Этот участок в округе Уард официально числится под номером 50.
Второй том собрания содержит карту распределения индейских рисунков по округам. Из нее следует, что в доисторические времена Западный Техас явно опережал Восточный в своем культурном развитии. Впрочем, дело, возможно, в том, что на западе горные породы просто более долговечны, да и климат благоприятнее, чем на востоке, для сохранения подобных рисунков. Кроме того, доисторических летописцев Восточного Техаса природа снабдила хрупким материалом — соком чернильной ягоды да выбеленными сосновыми бревнами. Добавьте влажный климат — и вот уже ясно, почему восточнее реки Колорадо осталось так мало свидетельств древней письменности, а восточнее Тринити вообще почти ничего.
Паломничество на участок № 50 философу следует совершить позже, к концу года, когда земля поостынет и успокоится, а пустыня подернется задумчивой дымкой на пурпурном горизонте. Вечерами здесь сама неизмеримая вечность, кажется, лежит перед тобой, и философу легче представить себе значение загадочных наскальных посланий, сравнимых лишь со стуком на спиритическом сеансе. Тонюсенькие ручейки передаваемой информации сливаются в великую реку человеческого общения; мы нащупываем первоисточники художественного творчества, доступные лишь тем, кто обладает тонким сочувственным слухом, способным в тишине пустыни уловить отголоски древности.
Животные тоже оставили нам свидетельства своего существования миллионы лет назад: следы, отпечатки, лежбища. Но бесконечно выше стоят наполненные глубоким смыслом послания, оставленные человеческой рукой. Памятники человеческому разуму, который еще в тысячу раз более прекрасен, чем сама земля обитания людей.
Глава одиннадцатая
В лагере
Вечером я разбил лагерь в долине, в десяти милях к западу от Форт-Дейвиса, намереваясь подниматься отсюда к знаменитой Хижине — площадке лагерных сборов, расположенной на высоте около тысячи восьмисот метров.
Первым животным, с которым я познакомился, оказалась белка. Не рыжая белка Центрального Техаса, живущая вблизи рек и ручьев, и не скалистая белка, обитающая на плато Эдуардс, но наполовину черная и меньшего размера горная белка. Интересно, что подобное же различие в цвете наблюдается и у европейских видов: на севере и западе Европы белки ярко-рыжие, а белки, обитающие в горных районах Южной Европы, отличаются глубоким серым, в черноту, цветом.
Зверек приблизился к моей стоянке после небольшой поверхностной разведки и начал копать норку в трех метрах от раскладушки. Пока я лежал совершенно тихо, белка преспокойно занималась своим делом. Но стоило мне сделать хоть малейшее движение, например, перелистнуть страницу книги — она уносилась прочь и возвращалась лишь тогда, когда большой зверь (коим она, без сомнения, меня считала) опять засыпал.
Когда белка наконец вырыла ямку, куда целиком уходили головка и передние лапки, она стала проявлять больше подозрительности и, время от времени вылезая из норки, оглядывала меня, чтобы убедиться, что я лежу все в том же положении. Иногда она рассматривала меня две-три минуты, прежде чем, убедившись в безопасности, вернуться к своей работе. Нора стоила ей двух дней работы, а затем она стала использовать каждый светлый час для того, чтобы запасать в этом глубоком подземном хранилище маленькие желуди серого дуба, растущего рядом и очень урожайного.
Совершив очередной набег на дуб, она возвращалась с раздувшимися от желудей щечками, что придавало ее мордочке легкомысленное выражение. Еще миг — и белка появлялась из норки уже с разочарованно опущенными щеками. Так она и сновала туда-сюда: мчалась галопом к маленькому дубу, затем взбегала по нему вверх до самых высоких ветвей, чтобы немного покормиться; потом, не спускаясь вниз, перескакивала на дерево повыше, где много раз пробовала разные желуди, прежде чем найти пригодные для хранения. Собрав их, спускалась вниз и другим путем возвращалась к норке. У входа она на миг замирала со смешно раздутыми щеками, долго и внимательно смотрела на меня своими дикими блестящими глазками и наконец ныряла вниз. Маршрут повторялся раз 10–12 за утро.
Считается, что белку часто изгоняет из норки, вырытой ею с таким трудом, самодовольный скунс. Мой друг, профессиональный охотник Росс Грэйвз, много лет ставящий капканы в нагорье Дейвиса, сомневается в этом: крупному скунсу не по размеру небольшая норка горной белки. В нее помещается разве что маленький пятнистый скунс. В летние месяцы у скунса нет недостатка в убежищах вроде крысиных нор, куч хвороста и т. д. В холодную погоду он занимает брошенные норы грызунов, луговых собачек и броненосцев или выкапывает свою собственную. Иногда по ошибке скунс внедряется
