нас, стариков.
Но сколько еще таких жен не дождались своих мужей? Наверняка же, все ждут, что откроется дверь ,и он войдет радостный в комнату, но день изо дня день остается закрытой. Сколько семей разрушила война? Не сосчитать.
И я проклинаю, проклинаю зависть и ненасытность, породившие эту огромную катастрофу.
Дневник Антона Афанасьевича Палицкого. Продолжение
В город начали возвращаться люди. Кто из эвакуации, кто с фронта. Я несколько раз давал концерты в составе оркестра, но и оркестровая яма, и зрительный зал были почти пусты. Половина умерла от голода в начале блокады, кто-то пропал без вести. Да и уже нет особо смысла играть, не хочу. Из-за этого Дубая, который непонятно как влез в мою жизнь и не хочет выходить их нее, я совершенно потерял себя и не могу музицировать как раньше.
Дать дорогу молодым? Всегда извольте, пусть голову уличного музыканта венчают лавры, мне не жаль! Мир сошел с ума, и нет никакой справедливости.
Руки мои с каждым днем дрожат все больше. Я чувствую, как добирается до моего сердца всепожирающая ненависть, как становлюсь ее рабом, но ничего не могу с этим поделать. Я совершенно растерян и зол, я не могу играть. А все из-за одного человека, перекосившего мою судьбу, как внезапный удар молнии скашивает крышу ветхого дома. Я уже твердо решил, что больше никогда не появлюсь в оркестре и не возьмусь за музыку.
Катись оно все к чертям.
Часть III
Мир по осколкам
Глава 9
Музыка в отражении витрин
Вы никогда не задумывались о том, что могло случиться, если бы звезды стали стеклянными? Просто представьте, что, выглядывая в окно, вы видите не тысячи маленьких светящихся крупиц, а усеянный осколками небосвод.
Проведите по нему рукой, и вы порежетесь.
Аккуратно соберите осколки, и получите невиданной красоты фигуру.
А теперь представьте, что среди этих осколков кто-то заиграл. На скрипке, органе, виолончели – на чем вашей душе угодно, и стекла, как лепестки дерева, начали содрогаться. И звуки нескончаемой мелодии отражаются от каждого неограненного бока, звенят и переливаются, а затем отталкиваются от крон деревьев и стремятся совсем далеко, за пределы сознания.
И что чарующего можно найти в этих звездах? Может, человека притягивает их недосягаемость, опасность, но такая благородная, чарующая наружность?
Я без труда отвечу на ваш вопрос.
Блеск.
Порой и мне, кружа по орбите, тяжело не замереть на мгновение, чтобы полюбоваться ослепительным блеском ничего не смыслящих тел.
Блеск
Старая скрипка снова лежала на прилавке. Она уже изведала многое, ни раз царапалась о камни, стерпела большую вмятину на своей талии, пережила множество струн и всего один смычок. Пятидесятилетний музыкант смотрел на изящный инструмент с некой усталой обреченностью, с любовью, привязанностью, отягощенными жизненным опытом. Он склонился над своей деревянной спутницей и не сводил с нее глаз очень много времени. Губы его были плотно сомкнуты, даже как будто поджаты, и только ровное, чуть слышное дыхание развеивало тишину в магазине.
И, наверное, скрипка была более привычна к внезапному дверному скрипу, так как ничуть не поменялась в настроении, когда в помещение зашел старый, как мир, посетитель. Он прохромал вдоль витрин, опираясь на оцарапанную трость, и остановился у самой большой из них – витрины возле окна.
– Вы же здесь когда-то играли, на этом самом месте? – Подрагивающим голосом осведомился он и неуклюже развернулся к продавцу.
– Да, много лет назад. – Улыбнулся Дубай.
– Вы не узнаете меня? – Старичок, с аккуратностью переставляя ноги, подошел к прилавку, тому самому, над которым возвышалась фигура Льва Яковлевича. – Я хочу купить… – кашлянув, он ткнул пожелтевшим пальцем в обшарпанный инструмент, – эту скрипку.
– Я узнал Вас, Антон Афанасьевич. – Спокойно отозвался продавец. – Вы были директором в оркестре, где я раньше играл. Но, даже вопреки нашему с Вами знакомству, эта скрипка не продается.
Губы Палицкого вздрогнули, будто он собирался что-то возразить, но передумал в самый последний момент, и теперь, поглощенный безумием мысли, тщательно сглатывая неподходящие слова, пытался придумать, что же ответить.
Лев смотрел на своего посетителя не отводя глаз, как он и привык – всегда смотреть в глаза или, хотя бы, на лицо собеседника. Антон Палицкий казался ему жалким, неповоротливым, вызывающим сочувствие стариком, все же отчего-то заслужившим такой участи. Он видел, как гость скребет пальцами о небритый, покрытый клочками белесой щетины, подбородок, как глаза его бегают по стенам, цепляются за предметы, как он вертит головой и часто, слишком часто облизывает пересохшие губы, будто бы находится в нерешительности.
– Я могу предложить Вам другую скрипку? – Дубай нагнулся под прилавок, чтобы взять списки с товаром.
Старик растерянно покачал головой, и глаза его налились каким-то странным блеском. Он взял Льва за руку, слишком крепко для дряхлого старикашки, и перешел на полушепот. Наконец, он понял, что должен рассказать.
– Нет. Пожалуйста, послушайте. Я с трудом могу побороть свои чувства. Каждый раз, когда я смотрю на Вас и пытаюсь найти что-то хорошее, первобытная злоба берет гнев. Вы же знаете, что я бросил музыку? Много лет я копил в себе чувство, что все это происходит по вине одного человека. Мои руки дрожали и дрожат до сих пор, в то время как Ваши – тверды и непоколебимы. – Лев почувствовал, как ладонь Палицкого крепко сжимается не его запястье, и если бы торговец попытался вырваться, вряд ли бы сейчас ему это удалось. Антон Афанасьевич продолжал, все больше и больше загораясь необъяснимым фанатизмом:
– Я переломал множество скрипок, а Ваша все еще цела, спустя столько лет. Нет, не смотрите на меня с презрением, я знаю, что уважающий себя человек не должен допускать такой мысли. Черт возьми, я и сам знаю, как все это неправильно, но ничего не могу с собой поделать. Каждый раз, когда я нахожу оправдание случившемуся, словно из-под земли вырастают еще тысячи и тысячи осуждений, злоба накапливается и манипулирует мной. И я все еще уверен, что лишь Лев Дубай, музыкант, незаслуженно добившийся признания, виноват во всех моих несчастьях. Но ведь это не так, верно? Вы здесь не при чем, хоть что-то более цепкое каждый раз заставляет меня в этом разувериться. И снова нарастает этот круговорот, будто вовсе не я управляю своими чувствами, а чувства управляют мной, как своей марионеткой. Я не знаю, как назвать это… Надеюсь, Вы на меня не в обиде, но я больше не мог держать это в себе. – Хватка ослабла, Дубай посмотрел на свою руку
