Медсестра оказалась медбратом, он без лишних слов усадил Макса на кушетку и стал оказывать помощь, по ходу расспрашивая о причинах травмы.
— Об пол?
— Нет, я бы не сказал…
— Сидите ровно, голову не откидывайте, — медбрат осторожно пальпировал переносицу, — перелома нет, как мне кажется, но надо снимок… и к лору обязательно… голову наклоните, сейчас мы заморозим, тампоны вставим, а дальше езжайте к Технологическому институту, на Бронницкую, там при клинике есть и травма, сразу снимок сделают и лор осмотрит. Заключение дадут, лечение назначат…
Он говорил не останавливаясь, а его ловкие пальцы делали свое дело. Заморозка спреем, тампоны с перекисью. Макс мычал, при пальпации было сильно больно и текли слезы, потому он плохо видел и медбрата, и того парня. После заморозки боль прошла, Лазарев стал чувствовать нос как инородное тело на лице.
— Ну вот, — сообщил медбрат, — все что мог, я сделал, хорошо, что сразу пришли, нос красивый, жалко было бы, — он не сказал, чего именно жалко, но Максим понял, что имел в виду медик, и кивнул, в спортивном зале видел он и боксеров с переломанными носами. — А голова не кружится? Бывает и сотрясение, но это при падении. А с вами что случилось? Я должен вас записать. Вы работник академии?
— Нет, — услышав себя, Максим вспомнил про Слоненка, которому вытягивали хобот, “пустите бедя, бде больдо…”, и засмеялся, — бде прилетело…
— В каком смысле?
— Это Раймонда была, — пояснил светловолосый парень. Он не уходил и стоял у двери, следя за манипуляциями медбрата. Тот обернулся с удивлением, но вопросы задать не успел, дверь без стука отворилась и к врачующим Максима присоединилась Нинель Дмитриевна. Седая, взлохмаченная, быстрая, с улыбкой и живым взглядом серых глаз. Невысокая и так похожая на саму себя тридцать лет назад.
— Кто меня тут искал? Лазарев?
— Нинель Дмитриевна!
— А мне Света сказала, ну и про тебя, Стасик, тоже, — стрельнула она насмешливым взглядом в парня, — беги извиняйся! Она уже к директору поскакала жаловаться. Что ты встрял… Твое дело играть. Ты пианист, а не репетитор.
— Не пойду я извиняться! Я заявление напишу… об уходе.
— И что дальше? Лапу сосать будешь? Иди, говорю, извиняйся, она отходчивая. И кто ты такой, чтобы ей указывать? Она лучший педагог в академии после Дудинской.
— Она ученицу ударила!
— И что? Я своих тоже шлепаю и по икрам, и по задницам, без битья балета не бывает.
— Значит, мне его и не надо!
Максим слушал этот диалог с большим вниманием, он даже про нос забыл.
— Ну, а с тобой что, сосулька на голову упала? — усмехнулась Нинель, ясно было, что она всю историю уже с подробностями знает.
— Нед, как выясдилось, Раймонда, — отшутился Максим, — я же за вами приехал…
— Ну так и поехали, я готова.
— Нет, ему в травму надо, к лору и снимок, — запротестовал врач.
— После урока будет и травма, и снимок. Оправдать неявку на репетицию или спектакль может только смерть. Вставай и вперед. Ой, батюшки, да ты весь в кровище, как Спартак…
— Не смешите, Нинель Дмитриевда, мне больдо…
— Больдо ему! А нечего в классы заглядывать. Горе от любопытства. Поехали. Стасик! Иди извиняйся!
— Сейчас… — Максим задержался. — Спасибо вам большое, вот мои данные для журнала, — он написал на листке имя, фамилию и оставил на столе у медбрата, — а вот это, — заполнил другой листок и протянул Стасику, — это вам, Станислав. Позвоните. Мне позарез пианист нужен в балетной студии. С зарплатой не обижу.
Самым болезненным и невозвратным оказалось, что в тот единственный раз, когда Максим действительно не был виноват, Сергей обвинил его во всех смертных. А всего-то и проблема, что Лазарев помог Стасику с жильем. Потому что с увольнением из академии парень потерял и общежитие. Сергей же расценил это как “очередное блядство”, он стал невозможно раздражителен. Максим-то понимал, в чем дело, но молчал. Ждал, что рассосется. Однако ожидания его не оправдались, Сергей не перестал думать о таинственной Алекс. Никаких её следов в Петровске Макс не нашел, из этого заключил, что Залесского по-черному разводят проститутки из чата. Иначе почему так резко уходят от конкретики?
Раздражение копилось и наконец бомбануло так, что находиться в одном доме стало невозможно. Макса более всего тяготила холодность Залесского, невыносимо было видеть его на концертах, быть близко, ощущать, обонять — и оставаться чужим. А обида росла, подогреваемая мелкими фактами. Здесь промолчал, там не заметил.
Глупее всего было, что через время Максим так и не смог вспомнить причину ссоры, которая стала последней каплей.
Но в тот день сосуд переполнился и взорвался. Наговорили они друг другу такого, о чем стыдно и горько было вспоминать, а сказанного не воротишь. Все на душу осело.
Сначала Лазарев сорвался из дома, не думая, куда и насколько уйдет. Прихватил ключи от Мерса, в горячах чуть фару не побил, выезжая из арки на проспект. Но остыл, квартала через три вырулил в карман, остановился. Сидел в машине, думал. Куда теперь? Вернуться казалось унизительным проявлением слабости. Ну что он в самом деле, как щенок побитый, пойдет прощение вымаливать? Даже если и сказал лишнего, но сколько терпеть-то можно? Серж ломается, как невеста на выданье. Столько лет вместе, можно было бы как-то согласовать общие потребности? В конце концов это просто смешно… если бы не было так грустно… Прямо сказать — хуево все!
И все-таки, куда же теперь?
Завибрировал телефон. Максим подумал Серж звонит, даже удивился, что так скоро, но увидел входящий, усмехнулся на свои надежды. Нет, это был Стасик. Спросил что-то насчет репетиции, Макс отвечал рассеянно, а потом спросил:
— Стас, ты дома?
— Да.
— Я к тебе заеду сейчас.
— Хорошо.
Без тени сомнения ответил, сразу. Святая невинность. У него и мысли не возникло, а Лазарев уже тогда подумал. Прикинул, что как по заказу, даже расположение квартиры съемной удобное. Сам же подбирал, чтобы ко дворцу культуры поближе. В результате на Малой Пушкарской снял. До студии — десять минут пешком. Соседями с Залесским останутся.
