творению и божественному порядку. Евангелисты боролись за спасение этого порядка, но религиозные догмы больше не могли достичь консенсуса в отношении истины. Поиск авторитета и смысла среди "агностицизма, сомнений, пессимизма современности" занимал Дьюи. В качестве основополагающего текста он взял двустишие Арнольда:
Блуждание между двумя мирами, один из которых мертв.
Другой бессилен родиться.
Однако при всем восхищении Дьюи Арнольдом он отвергал то, что называл "сознанием двойной изоляции человека - его изоляции от природы, его изоляции от ближних". Арнольд и другие либералы XIX века не могли выйти за пределы "старой изолированной борьбы индивида".4
Дьюи считал "толкование жизни мистером Арнольдом" "частичным"; он полагал, что "более глубокая и авантюрная любовь к мудрости должна найти сообщество ниже всякой изоляции". Вместо этого Дьюи подчеркивал "общую идею, общую цель в природе и в человеке". Позднее Джон Патрик Диггинс увидел в Дьюи эмоциональные истоки прагматизма "как попытки преодолеть отрицания модернизма", который Диггинс определял как осознание "того, что когда-то считалось присутствующим, а теперь видится
- - >?5
как отсутствующий. 5
Антимонополисты во всех своих формах пытались найти общую цель, которая, казалось, исчезла. Антимонополисты заменили индивидуализм сообществом, а конкуренцию - сотрудничеством, но непосредственные политические, экономические и социальные результаты их усилий привели к росту конфликтов. Если Колумбийская выставка отражала мечту об общем смысле и общей цели, то последовавшие за ней беспорядки на улицах Чикаго указывали на реальность разделения, разногласий и борьбы.
Попытка понять смысл перемен, которые она наблюдала вокруг себя в Чикаго во время Пульмановской забастовки 1894 года, привела Джейн Аддамс к статуе Линкольна в чикагском Линкольн-парке. Отлитая в бронзе Августом Сент-Годенсом в 1887 году, статуя вызвала восторг критиков как по поводу бронзового Линкольна, так и по поводу Линкольна-человека. Художественный критик The Century М. Г. ван Ренсселаер писал, что Линкольн обладал умом, который был "синонимом практического здравого смысла; в то же время это был ум поэта, пророка, и под ним скрывалось сердце ребенка и нежные инстинкты женщины". Отец Авраам, не переставая быть символом мужского самосозидания, стал также матерью и ребенком Республики. Он стал одновременно протеином и уменьшенным. Чтобы быть всем для всех, его в значительной степени лишили исторического содержания, и более того, провалы его видения, как и более широкого республиканского видения, для страны пришлось игнорировать.6
Статуя Сент-Годенса стояла в Чикаго, который Линкольн бы не узнал. Республиканцы Линкольна обхаживали иммигрантов, особенно немцев, но он не представлял себе большинство людей, живших вокруг Халл-Хауса, как американцев. Он не предвидел ни размеров фабрик, на которых они работали, ни нищеты, которая, как он думал, будет изгнана с окончанием рабства. Он предполагал, что материальное изобилие, изливающееся с американских ферм, фабрик, шахт и магазинов, приведет к всеобщему процветанию. Линкольн верил, что политическая свобода обеспечит всеобщее процветание и всеобщее равенство; вокруг Аддамс, когда она шла в Линкольн-парк, были свидетельства того, что это не так и не так. Различия распространялись и на материальные вещи. Линкольн жил в мире дерева, камня и железа; они сохранялись, но Чикаго становился городом стали. В его копоти и дыму виднелись пар и уголь, которые приводили в действие удивительные и производительные машины, чей эффект не всегда был таким, как хотелось.
Однако Аддамс не хотела отпускать Линкольна. Ее отец был знаком с президентом-мучеником, а в Халл-Хаусе ежегодно отмечали день рождения Линкольна. Аддамс знала, что ей придется потрудиться, чтобы сделать Линкольна актуальным в промышленном и иммигрантском Чикаго. Она стремилась увековечить память о Линкольне среди выходцев из Восточной и Южной Европы, в основном католиков и евреев, в стране, которая, как предполагал Линкольн, всегда будет в подавляющем большинстве протестантской. Линкольн имел значение, потому что Аддамс считала, что он обеспечил демократию, а "демократическое правительство, связанное со всеми ошибками и недостатками простых людей, по-прежнему остается самым ценным вкладом Америки в нравственную жизнь мира".77
Слово "мир" было показательным. Другие ставили Линкольна в центр национальной истории, но Аддамс также ставила его и Соединенные Штаты в центр глобальной истории. В конце девятнадцатого века на карту был поставлен сам сюжет национальной истории. Мемуары Гранта и "Авраам Линкольн" Хэя и Николая сделали Гражданскую войну центральным событием американского повествования, осью, на которой оно вращалось. Рабство было первородным грехом американского эксперимента, причиной восстания и Гражданской войны. Линкольн считал этот грех национальным, но более пристрастная республиканская история возлагала вину за Гражданскую войну на Юг. Грант писал, что, хотя он не радуется страданиям южан, чьи солдаты доблестно сражались, их дело было "одним из худших, за которое когда-либо сражался народ, и за которое не было ни малейшего оправдания". В 1888 году на встречу "сине-серых" в Геттисберге пришло мало южан, и редактор журнала ветеранов Союза предостерег от "бог знает кого, кто был прав". Люди, одержавшие там победу, были вечно правы, а люди, потерпевшие поражение, были вечно неправы". Как говорится в "Боевом гимне Республики", Линкольн и солдаты Союза выполняли Божью работу: "Как он умер, чтобы сделать людей святыми, так и мы будем жить, чтобы сделать людей свободными".8
Значение Гражданской войны стало предметом споров. Сент-Годенс, скульптор смягченного Линкольна, пожаловался Ричарду Уотсону Гилдеру, редактору "Сенчури", что части Авраама Линкольна, появляющиеся в его журнале, стали слишком пристрастными. Гилдер, в свою очередь, призвал Хэя и
Николая, чтобы в следующих частях опустить фрагменты, которые могут оскорбить, и "сделать выбор в пользу спокойного тона и великодушия".9
Строгость Гилдера способствовала появлению литературы, которая делала акцент на примирении и воссоединении. По мере того как ветераны Союза старели, их воспоминания становились ностальгическими. По словам историка Дэвида Блайта, ветераны Союза придерживались идеи, что они были "спасителями, освободителями нации - что республика выжила и обновилась благодаря их крови". Конфедераты, со своей стороны, отбросили фактическую историю восстания: "они никогда не боролись за рабство, никогда не занимались "восстанием" вообще". Потерянное дело" было борьбой за независимость и было подавлено лишь большей численностью и ресурсами Севера. Сецессия, рабство и Реконструкция практически исчезли из этого рассказа. Белые увековечили память о войне как о борьбе белых людей. В мемуарах, речах на ветеранских сборах, памятных мероприятиях и надписях на памятниках мифы о войне постепенно размывали ее историю. Таков был обеззараженный Линкольн и печальное, но радужное прошлое, которое охватило Джейн Аддамс в Линкольн-парке.10
Потерянное дело никогда не могло стать национальной историей, и Кларенс Кинг, Фредерик Джексон Тернер, Баффало Билл Коди и другие создали альтернативную историю, воскресившую свободный труд, восстановившую его белизну, перенесшую его на Запад и предложившую рассказ о домоводстве и строительстве нации. В Позолоченную эпоху Средний Запад в прямом и переносном смысле стал сердцем страны. Линкольн был жителем
