Клодетт устроилась в кресле, удобно подсунув под себя по-прежнему босые ноги. Разделив рукой пряди волос, она пригладила их и, захватив двумя пальцами, мягко подергала, ощутив натяжение от корней на боковой части головы.
Она слегка настроилась на идущий в комнате разговор.
– Итак, Тимо, «Когда не падал дождь» – это ваш третий фильм. Вы довольны им? У вас получилось то, что вы хотели?
– Законченный фильм никогда не бывает таким, каким вы его представляли вначале, – подавшись вперед и упершись локтями в колени, ответил Тимо, и она подумала, уже не в первый раз, как мастерски он справлялся с такого рода делами. Интервью, продажи, рекламные кампании. Он превращался в незнакомого ей человека, какого-то тупого, сговорчивого и общедоступного.
– Этот процесс является диалогом между собственной личностью и образным представлением. Будучи режиссером, вы постоянно сражаетесь со своей личностью, с вашим набором ценностей, с вашими стремлениями. Вы должны верить в этот фильм. Должны позволить ему обрести его формы. Три месяца я проторчал с этим киноматериалом в видеомонтажной аппаратной…
«А я?» – подумала Клодетт.
– …чувствуя себя скорее землекопом, чем создателем. Пытаясь откопать больше смысла в том, что уже снял…
Клодетт позволила своему вниманию ослабеть и улетучиться. Она обвела глазами комнату, их комнату, где они жили уже почти год, и задумалась о том, что видит здесь журналист, как он воспринимает увиденное. На полках громоздятся кофейные чашки, стол с мраморной столешницей, к пробковой доске над телефоном приколота небольшая коллекция видовых почтовых открыток. Среди них два вида Парижа, виды Стокгольма, Сиднея и Камбрийского озера[57], и еще несколько открыток с модернистской выставки, которую они с Тимо посетили на прошлой неделе. Ниша цвета морской волны с письменным столом, за которым до недавнего времени сидела их сотрудница, студентка режиссерского факультета из Квебека. На крючке висела сумка с абстрактным рисунком, купленная Клодетт в Швеции, далее поблескивала смоляной заливкой собранная Тимо коллекция жуков-скарабеев и пресс-папье с пушистым одуванчиком.
Что могут подумать о них люди, глядя на все эти их вещи, на эти сувениры? Что они скажут о…
Тимо коснулся ее руки. Клодетт вздрогнула и заметила, что оба мужчины смотрят на нее, Тимо и журналист, чье имя, как она сейчас осознала, толком не уловила. То ли Джастин, то ли Гэвин, то ли Джош… что-то в таком роде.
– Простите, – сказала она. – Что вы сказали?
Журналист склонил голову к плечу, блеснув очками. Она также забыла, для кого он пишет. Для какого-то киножурнала или издательской ниши, которая пылко проповедует свои ценности узкому кругу новообращенных читателей? Или для солидной толстой газеты, которая будет подробно описывать ее наряды, обои в квартире и какого типа лак для ногтей она предпочитает?
– Меня интересовало, когда вы впервые осознали свой интерес к режиссуре?
– Лично я? – уточнила Клодетт.
– Да. Появились слухи… – он поднес ручку к губам и, покусывая ее кончик острыми зубками, подался вперед на кресле, – что вы провели за камерой не меньше времени, чем перед ней. Я слышал это из надежного источника. Меня просто удивляет, как вы вдруг открыли в себе такие способности. Нравится ли вам это занятие? Хотели бы вы и дальше заниматься режиссурой, может быть, снять собственный фильм?
– Гм… – Она бросила взгляд на Тимо, но он изобразил на лице туманно непроницаемое выражение. Он смотрел в ее сторону, но не на нее; его взгляд, казалось, вперился в край стола. Тимо мерно покачивал правой ногой, вверх-вниз, вверх-вниз.
– Вообще-то я всегда с удовольствием вникала в каждый… – задумчиво произнесла она, – каждый этап создания фильма от… от… Дело в том, что я и Тимо, мы… обычно досконально обсуждали все детали, и… общение с Тимо имело… короче, я многому научилась от него и…
– Это наш совместный проект, – повторил он и, взяв ее руку, положил себе на колени и накрыл своей ладонью. – Наш с Клодетт. Создание этого фильма можно назвать нашей общей заслугой, как в режиссуре, так и в сценарии.
Клодетт прищурилась. Но ее рука даже не дрогнула. Кондиционер выдал легкое, точно вздох, дуновение жаркого воздуха. Журналист, выпрямившись в своем кресле, принялся что-то строчить в своем блокноте, понимающе кивая головой.
– В сотрудничестве с Клодетт, – продолжил Тимо, – меня восхищает то, что совершенно невозможно сказать, где заканчивается ее видение эпизодов и начинается мое. Наше партнерство поистине исполнено симбиотического благотворного сочувствия. Почему, собственно, роли актера, режиссера и сценариста так строго разграничены? Почему бы не сломать жесткие рамки и не посмотреть, что получится? Пусть границы будут размытыми, перевернутся с ног на голову общепринятые иерархии и структуры. Единственным способом создания чего-то нового является…
Внезапно перед мысленным взором Клодетт вспыхнуло воспоминание: спина, склоненные плечи и голова студентки, сидевшей за столом в их алькове. Ради нее Клодетт покрасила нишу водоэмульсионной краской цвета морской волны, чтобы сотрудница обрела личное пространство, почувствовала, что у нее есть собственная территория, пусть маленькая, в этой принадлежащей им комнате. Увлеченная важностью такого занятия, Клодетт накатывала валиком краску, закрепляла полки на стене, обеспечила рабочее место пеналом для ручек, удобным ковриком для мышки, наушниками, чтобы девушке не приходилось зажимать телефон между ухом и плечом, сворачивая шею от напряжения. Эта девушка стала их первой секретаршей – раньше они с Тимо не нуждались в посторонней помощи, – и Клодетт хотелось, чтобы она чувствовала себя желанным, ценным и окруженным заботой человеком. Но чего-то – что бы это могло быть? – должно быть, не хватило, что-то не подошло ей, поскольку, проработав всего два месяца, она ушла без предупреждения и объяснения причин. Однажды утром они просто обнаружили стикер на экране монитора: «Я не вернусь». Ни подписи, ни объяснений, нечего. Клодетт сняла записку с экрана, озадаченно и удивленно вчитываясь в три этих коротких слова несколько минут, ведь ей казалось, что она была добра к девушке, любезна и щедра, как хороший работодатель. Она давала деньги на такси, если та задерживалась с работой допоздна; никогда не возражала, если девушка опаздывала с обеда. Если Клодетт приходилось надолго уезжать из дома на поиски мест для съемок, осветительной аппаратуры, пробы или подбор актеров, то она всегда загружала холодильник продуктами и включала отопление. Что же могло быть не так?
Клодетт испытала сильное желание встать и подвигаться, походить, возможно, вообще выйти на улицу. Оно поднималось от самых ступней вверх по ногам, завихрялось вокруг талии, взмывало по спине к шее и к голове. Тимо, кажется, почувствовал эту перемену. Может, ее рука под его ладонью сжалась или дрогнула, поскольку давление его руки стало более основательным и жестким. Не глядя на нее и незаметно для журналиста, он передал молчаливое сообщение: «Терпи, сиди спокойно, я знаю, что ты ненавидишь такую болтовню, но скоро она закончится». Как обычно, вдруг возникло побуждение резко встать и воспротивиться. Школьные отчеты о ее поведении обычно сообщали: «Клодетт не умеет сидеть спокойно». «Assieds-toi!»[58] – обычно выговаривала ей мать за обеденным столом. Клодетт представила, как славно было бы сейчас прогуляться по Восемьдесят шестой улице, вдыхая свежий весенний воздух, разглядывая встречных прохожих, почувствовать под ступнями вибрацию городской жизни, скользя мимо витрин магазинов, обеденных столов, вдоль строительных лесов и кафе-мороженых, мимо гастрономических прилавков, всем телом почувствовать встряску от грохота подземных электричек в глубоких туннелях метро и стряхнуть с себя тягостное ощущение этого разговора, этого интервью, этой случайной встречи, чтобы освободить голову от такой чепухи и задуматься о важных вещах.
