— Так точно, товарищ Генерал.
— В этой книге написано, что все наше поведение, от рождения до смерти, можно объяснить стремлением к власти. Когда ребенок капризничает, он, в сущности, учится властвовать над своими родителями, если какое-нибудь безличное ничтожество возьмет себе собаку, то это для того, чтобы было хоть одно существо, над которым он бы мог властвовать. Любовь и сострадание — тоже форма власти, написано там, как и ненависть. И верность, и измена — власть, даже подчинение подчас оборачивается властью… — от сигаретного дыма или от снедавшей его неистовости Генерал запыхался, лицо его оживилось, и суровая неинтеллигентная резкость черт уже не так раздражала. — В этой книге сказано также, что, не зависимо от того, живем мы в тоталитарном государстве или при демократии, проблема власти неразрешима, потому что тех, кто управляет, всегда меньше, чем управляемых. Следовательно, недовольных властью всегда больше, чем других, привилегированных. Вы следите за моей мыслью?
— Это Макиавелли? — неуверенно предположил Боян.
— Да нет, это один идиот местного разлива, какой-то писака. В такое гребаное время перемен, — он выделил интонацией нелестный эпитет, — все придет в движение, перемелется и может лопнуть, как мыльный пузырь. Но власть, какая бы она ни была и кому бы ни принадлежала, останется. Власть непоколебима. Без нее — никуда. Вы следите за ходом моей мысли? — Он не ждал ответа и так глянул на Бояна, что у того побежали мурашки по коже.
За ними зазвенел женский смех. Ноябрьский день был прохладен, но солнце рассеяло туман, оттеснив его влево, на фоне небесной синевы проступали горные вершины.
— Власть нельзя дать, — сухо вел свою речь Генерал, — власть можно только взять. У нас, товарищ Тилев, взять ее некому. Если мы только задержим горстку жалких диссидентов, они и суток не продержатся — замарают штаны, тестом растекутся. Но вы правы, необходимо впустить в свой дом чуток воздуха и света, этого требуют мировые события. Следовательно, мы будем вынуждены отдать власть.
Он произнес «мы» как «я». Бояну на мгновение даже показалось, что Генерал над ним издевается, что по иронии какой-то случайности он его испытывает или пытается вовлечь в непонятную «кафкианскую» историю. «Ну почему именно меня? — горестно спросил он себя. — Господи, в чем моя ошибка?» Его снова охватил слепой когтистый ужас, чувство, что Генерал вывел его на эти просторы, чтобы наказать его сознанием собственного ничтожества. Этот человек был способен на все, он был жесток, явно жесток даже к себе самому. Генерал засмотрелся на луг, там не было ничего, кроме ржавой консервной банки.
— У вас пистолет с собой, товарищ Тилев? — нелогично поинтересовался Генерал.
— Т-так точно, — пролепетал Боян.
— Дайте его мне, пожалуйста.
Боян похолодел, зашарил подмышкой и с трудом вытащил из кобуры смазанный накануне, согревшийся у тела «Макаров». Протянул. Генерал дунул в дуло, снял пистолет с предохранителя и, почти не целясь, выстрелил. Консервная банка подпрыгнула в воздухе, пуля прожужжала осой, потом несколько выстрелов почти слились в один, и от банки остались лишь ржавые кусочки жести. Генерал снова дунул в дуло и вернул ему пистолет.
— Когда у меня нервы на пределе, когда я в замешательстве и ярости, — сказал он, — тогда люблю быть точным, твою мать!
— Петр, ох, Петр, ну что за мальчишество? — погрозила ему издалека пальцем Наташа.
Мария, замерев от ужаса, стояла, обхватив голову руками, наверное, выстрелы ее оглушили.
— Невероятно… — только и сказал Боян. Он с трудом, весь дрожа, попал значительно полегчавшим пистолетом в кобуру. Его трясло с головы до пят — а ведь обошлось без встречи с медведем.
— Пора возвращаться, товарищ Тилев, — резко, словно командой, хлестнул Генерал, — внизу, в доме, я позволю вам задать мне только один вопрос. Единственный. И главное, это должен быть правильный вопрос. Вы следите за моей мыслью?
— Я вас внимательно слушаю, товарищ генерал, — смущенно ответил Боян.
Теперь женщины шли в десяти шагах перед ними, резкие порывы ветра доносили обрывки их слов. Генерал снова погрузился в свое молчание, в мрачное, заполненное ненавистью отсутствие. Боян, так ничего и не поняв, тем не менее, лихорадочно обдумывал каждое слово их разговора, отматывая назад ленту, как в кино; одно он знал наверняка: этот суровый мужик вытащил его в горы не для того, чтобы показать табличку «Осторожно, медведи!» От внутреннего смятения у него выступил на лбу пот, официальный костюм промок на спине и под мышками.
Дом, в котором власть отдыхала и развлекалась, изнутри выглядел все так же до разочарования обыденно. Пол в гостиной из простых досок, на полу — домотканые половички, узенькая низкая угловая лавка покрыта китениками[24], на стене — портрет Генерала, уже седого, неправдоподобно строгого (автор портрета, вероятно, лучше владел техникой морского пейзажа, нежели техникой портрета). Сервант и полки в шкафах ломились от дешевеньких советских сувениров: разобранная и размноженная матрешка, космические корабли «Союз» и «Восток» на пластмассовых подставках, две лакированные шкатулки — одна с портретом Гоголя, другая с изображением Жар-птицы, безвкусные картинки из крошек литовского янтаря. Но сельский очаг был подлинный, облицованный потемневшим от времени деревом, очевидно, Генерал им заслуженно гордился. Над ним висели две «ижовки» — охотничьи ружья марки «ИЖ» — и фотография с женой в Кремле на фоне Царь-пушки.
Генерал снял у порога смешные ботиночки, в таких когда-то пионеры ходили в горы, и остался в одних носках грубой вязки. Присев у очага, чтобы разжечь огонь, в этих своих бежевых носках, в которые были заправлены шерстяные рейтузы, он выглядел таким будничным и незначительным, что страх Бояна перерос в панику. «Что бы я ни придумал, все равно ошибусь. Чтоб он лопнул!» — сказал Боян себе и глотнул коньяка. На этот раз его налили по-русски, в двухсотграммовые стаканы. Через час дрова в очаге прогорели, остались лишь помигивающие угли, Генерал принес из кухни решетку для шашлыков и огромную кастрюлю с маринованным мясом. Шашлычок был сделан с душой, кусочки мяса на шампурах перемежались кусочками сладкого перца и кружочками лука. Поплыл аппетитный запах, но есть Бояну не хотелось, желудок у него сжался в ком. Он уже было решил, что Генерал забыл, когда грянул вопрос:
— Ну, товарищ Тилев?
— Вы многое мне сказали… — начал издалека Боян, нащупывая мысль, — но многого и не сказали…
— Итак? — подхлестнул его Генерал.
Боян махнул одним глотком с четверть стакана, у него перехватило дыхание.
— Хорошо, — сказал он, — я не стану спрашивать, кому вы передадите власть, спрошу, как, чем вы ее удержите.
Генерал повернул к нему голову и посмотрел будто видел впервые — с настоящей улыбкой, восторженно и как-то по-отечески.
