Любовь — это все.
И это все, что мы знаем о ней.
Эмили Дикинсон Лавров задумчиво щелкал кнопкой настольной лампы, стоящей в его будке охранника. «Щелк», и маленькое пространство заливал желтый свет, похожий на пластилиновый сыр, выпускаемый в рамках программы импортозамещения. «Щелк», и будка погружалась в темноту, освещаемую лишь светом уличного фонаря. Он стоял далековато от будки, его главной задачей было освещать дорогу, которая от шлагбаума на въезде в поселок поднималась немного и разветвлялась на отворотки, заменявшие здесь улицы. Фонарю не было никакого дела ни до Лаврова, ни до тьмы в его голове, которая никак не желала рассеиваться. И даже щелканье кнопкой не помогало.
«Щелк-щелк»… Вообще-то он уже давно все для себя решил. Он вернется на службу, к ребятам в отдел. Надо только скинуть пяток килограммов да накачать мышцы в спортзале. Но это ерунда, это будет совсем несложно. Вот сейчас они закончат это дело с цветочными убийствами, вместе закончат, и он, Лавров, переговорит с Ванькой Буниным, который ему обязательно поможет. В этом он даже не сомневался.
«Щелк-щелк»… Со Степкой отношения, слава богу, налаживаются. Мальчик уже почти не плачет ночами и даже улыбается иногда отцовским шуткам. Робко, опасливо, но все-таки улыбается. И мама довольна. То ли тем, что они теперь живут все вместе, то ли от того, что видит, что ее непутевый сын действительно возвращается к нормальной жизни. Что и говорить, его добровольная схима излишне затянулась, и сейчас Лаврова самого удивляло, что он так долго этого не замечал.
«Щелк-щелк»… А все-таки символично, что все, что с ним сейчас происходит, выпало на весну. Самое время возродиться и начать жить заново. Весенний воздух, еще прохладный утром, но прогреваемый к обеду, пах обновлением. Там, куда не долетал ветер и было солнечно, на деревьях и кустах уже набухли почки. Лавров каждое утро проверял огромную яблоню во дворе, растущую прямо у стены маминого дома, и ольху, скрипящую ветками прямо у входа в охранную будку. До листьев, настоящих весенних, нежно-зеленых листьев оставалось всего ничего.
«Щелк-щелк»… Мама перед отъездом на работу уже каждый день колдовала на своих волшебных клумбах. Что-то рыхлила, что-то удобряла, что-то подсаживала, что-то, наоборот, выдергивала, хотя клумбы и так выглядели образцово-идеально. Вот все-таки интересно, что мама, технарь по образованию, настолько на «ты» с цветами.
«Щелк-щелк»… Ее тоже зовут как цветок. Ей очень идет ее имя, нежное, как дрожащий на ветру лепесток. И аромат от нее исходит, как от цветка. Тонкий, душистый, манящий, так и хочется вдыхать его снова и снова. Лавров поперекатывал на языке звонкое, как лесной колокольчик, имя Ли-ля, Ли-леч-ка, Ли-ли-я, динь-дон, динь-дон… Вряд ли она согласится на то, чтобы рядом с ней, такой звонкой, такой ясной, находился мрачный тип вроде Лаврова.
Тяжелое, грязное прошлое тянуло его назад, в зловонную мутную жижу, из которой он с таким трудом пытался вырваться. Рискнет ли он, похожий на болотного водяного, приблизиться к ней. Посмеет ли. И как переживет, если она отшатнется в ужасе, не захочет впускать в свою жизнь ни его проблемы, ни его самого. К сожалению, получить ответ на этот вопрос можно было только экспериментальным путем.
«Щелк-щелк»… Рискнуть или не рискнуть? Посметь или не посметь? Обожжет или приголубит? Любит — не любит? Плюнет — поцелует? Сам Лавров на ее месте плюнул бы. И Вера тоже плюнула. Хотя она — не Вера. Это уже абсолютно ясно.
Ночные горячечные мысли бились в голове, отгоняя сон. Впрочем, спать на посту не положено, а он же на посту. Лавров не выдержал и засмеялся. В маленькой охранной будке, больше напоминающей собачью, даже диван имелся, продавленный, как и положено дивану, стоящему в таком месте. Естественно, что охранники укладывались спать, несмотря на все инструкции. К черту инструкции в забытом богом коттеджном поселке. За два года работы тут ни разу не произошло ничего, требующего вмешательства охраны. Открыть шлагбаум, если попросят, помочь поменять колеса, зарядить аккумулятор, вот и все проблемы, которые ему приходилось решать.
Поначалу Лаврова это вполне устраивало. Здесь можно было не жить, а тупо сидеть на обочине жизни, наблюдая, как она течет мимо, поднимая и опуская шлагбаум перед другими. Ночью спать на продавленном диване, днем тоже спать, только наяву, с широко открытыми глазами, которые не фокусируются на увиденном. Да, долго Лаврова это устраивало, а сейчас вот почему-то перестало. Последнее время ему было тесно в будке. Пользуясь весенним теплом, он практически все время проводил на улице, дыша полной грудью, закидывая голову, чтобы полюбоваться на бескрайнюю синь неба. Он как будто заново видел, узнавал, ощущал и небо, и голые ветки деревьев, и остатки грязного снега, съежившегося в тени, и крики птиц, и солнечных зайчиков, то и дело выскакивающих из зеркал проезжающих машин и по-хозяйски располагающихся на окнах будки.
И звуки сейчас звучали как-то по-новому, и запахи Лавров ощущал острее, и краски вокруг были ярче, и струны души были настроены как-то по-другому, совсем не так, как еще месяц назад. Ему было странно, что все эти изменения произошли с ним после смерти Веры. Не по-людски это было, не по-божески. Но с чем еще связать свое странное состояние, больше всего напоминающее невесомость, он не знал.
