– Я уничтожу тебя! – кричит она, борясь с огнем. – Ты втерся в наш дом, мелкий уголовный ублюдок, я поверила тебе, а ты!.. Погоди, разве я убивала твою Верку? Я хотела ее истребить, ее и твою дочку Даренку… Разве Штырь ее убил?.. Странно… У меня иногда отказывает память… Штырь… Его нет. Ну и ладно. Не жалко. Какой-то убогий Штырь. Глупый клоун. Меня бы кто-нибудь пожалел… Помогите!.. Да помогите же! Это Мила! Мила! Я горю!.. Но разве я заказывала Верку и Даренку?.. Не помню… Забыла!.. Эй, уберите этот жар!.. Я превращаюсь в факел!..
Она хочет позвать горничную, но какое-то гнетущее чувство заставляет лежать на спине, неумолимо погружаясь в огненную лаву. Пламя течет по ее жилам, лижет руки и ступни.
Наконец, она разрывает невидимые путы и, шатаясь, бросается к двери, вырывается в коридор.
Ей навстречу бежит горничная. Ноги Милы подламываются, она падает на пол, срывая с себя пеньюар, губы все тише выговаривают, почти шепчут:
Королек
Утром, проснувшись и наскоро перекусив (баба Настя встала ни свет ни заря и напекла своих фирменных пирожков с капустой), направляюсь к дому Николая Арцеулова.
Живет он в центре города, в деревянной халупе, каких немного осталось в нашем мегаполисе. Обычно – на окраине – такие избушки выстраиваются в тихие улочки, мало чем отличающиеся от деревенских. Летом они утопают в зелени, осенью и весной – в грязи.
А эта осевшая в землю избенка (в компании трех такого же вида хибар) затерялась в сотне метров от исполинских бетонно-стеклянных долгостроев, возле которых погибла Катя Завьялова. Она не обнесена забором и как будто приглашает: поднимайся, приятель, по двум низеньким ступенькам и заходи в сени.
Останавливаю «копейку» неподалеку и начинаю ждать. К этому мне не привыкать.
Полутьма понемногу отступает, разжижается, и вот уже солнце сияет на горизонте между черными глыбами долгостроев.
Потом наступает день.
Николай не появляется.
От долгого сидения и глазения устают зенки, позвоночник и задница. И одежда становится пропотелым тряпьем. А я перестаю принадлежать самому себе – некий усредненный икс, усталый и безразличный ко всему.
Около двух часов дня Николай возникает на крыльце.
Внешне он мало похож на сына. Тот был парнем статным и красивым, а этот низкорослый и широкий. Мое сердчишко немедленно начинает биться – невыносимо, с оттяжкой.
Он, озираясь, с полминуты торчит на крыльце. Потом медленно, тяжело сходит и отправляется куда-то. Переждав, вылезаю из машинешки и двигаю следом.
Он тащится не спеша, вяло переставляя ноги, строго по правой стороне тротуара. Спина сгорблена, голова опущена. Не вижу его лица, но почему-то кажется, что он разговаривает сам с собой.
Так добираемся до продуктового магазина, занимающего первый этаж в трехэтажном зданьице со сквозной башенкой. Николай скрывается в дверях. А я остаюсь караулить.
Минут через пятнадцать он возникает в магазинных дверях и движется в обратную сторону. Увязываюсь за ним.
Слежки он не замечает. Бредет, таща пакеты со снедью, и мне кажется, что я слышу его тяжкую отдышку.
Он заходит к себе домой, в почернелую избу, которая чудом уцелела и – рано или поздно – будет раскатана по бревнышку, а я залезаю в «копейку» и снова жду.
Но ничего – до самой ночи – не происходит. Николай не зажигает свет, и мне остается только гадать, что творится в избе.
* * *
Автор
Даренка и Колян стоят на набережной. В черноте, разбавленной зыбким электрическим светом, неясно белеет пруд, закованный льдом и опоясанный цепочкой огней. От него разит холодом. Несмотря на еле видимую во мраке табличку, запрещающую переход и переезд по льду, тусклую белизну пруда пересекают редкие черные фигурки людей.
– Значит, – убитым голосом спрашивает Колян, – ты его любишь?
– Так уж случилось, – просто отвечает Даренка. – Как-то само собой.
– А он-то хоть тебя любит?
– Вряд ли.
– Не снисходит до тебя, что ли?
Она пожимает плечиками.
– Может, и так.
– Значит, ты для него недостаточно хороша? Да?
– Наверное.
– Я люблю тебя, я готов ради тебя на все! А этот старый козел, пьянчуга вонючий тебя даже не замечает! И ты его любишь?!
– Люблю. И ничего тут не поделаешь. И он меня полюбит. Уверена.
– Я набью ему морду!
– Не смей! – кричит Даренка. – Только попробуй!.. Впрочем, – смеется она, – еще неизвестно, кто кому накостыляет… И все равно не смей. Пойми, он ни в чем не виноват. Он понятия не имеет о моих чувствах.
– Вот такой у нас удивительный треугольник получается, – усмехается Колян. – Я люблю тебя, ты – его, а он – свою мертвую жену.
– Нет! – изо всех сил кричит Даренка. – Он полюбит меня!.. Меня!!!..
* * *
Королек
Назавтра снова торчу возле обители Николая. Я уже присмотрелся к ней, к каждой трещинке в дереве, к покосившимся облезлым, некогда, наверное, синим наличникам, к пожелтелым занавескам. Сквозь мутные стекла видны стоящие на подоконнике пустые бутылки, старая кукла с оторванной рукой.
И эта малая частичка скрытого от меня мира уже не кажется мне чуждой или странной. Наоборот, интересно представлять, как проводит время хозяин избушки в полутьме (он до полной темноты не включает электричество).
Валяется на диване? Смотрит телевизор? Пьет? Все это равновозможно.
В четвертом часу дня он грузно выволакивается на крыльцо и, не глядя по сторонам, как робот, движется вдаль.
Снова плетусь за ним. Мне хочется, чтобы он оглянулся и увидел меня. Я изображу сыскаря-неумеху: нелепо задергаюсь, сделаю вид, что собирался его незаметно попасти, да не получилось. Засыпался. Тогда и поглядим, что он начнет вытворять.
Но он не оборачивается. Волочится мелкими стариковскими шажками и размышляет о чем-то своем.
К черту! Хватит!
Резко прибавив шаг, разом настигаю мешковатую фигуру, обхожу слева, вглядываюсь в профиль с покрасневшим носом и дряблыми щеками. Ощутив этот взгляд, Николай поворачивается ко мне. Водянистые глазки смотрят на меня не узнавая. Затем они как будто оживают, дыхание Николая становится хриплым и трудным.
Идем молча.
Ситуация становится идиотской, как в театре абсурда.
Шагаем в сторону площади. Похоже, Николай собирается пересечь ее и двинуться дальше через весь город.
