Я хлопаю рукой по скамейке.
– Садись, в ногах правды нет.
– Я постою, – непреклонно заявляет Машка и остается торчать на месте, похожая на бескрылую птицу в цыплячьего цвета ветровочке и голубеньких джинсиках на тощих ножках. Ее блеклые волосенки заплетены в две чахлые косички.
Небось, учится на пятерки, верховодит девчонками и втайне влюблена в какого-нибудь отмороженного пацана.
– Правильно сделала, что подошла, не постеснялась, – одобряю я. – Так впредь и поступай. Ну, как жизнь молодая?
– Какая теперь у меня жизнь, – вздыхает Машка горько и смиренно как взрослая.
И продолжает:
– Маму увезли. Папа пьет. Со мной почти не разговаривает, как будто я чужая. Наверное, он меня ненавидит. Но разве я в чем-то виновата?
– Собирай манатки и топай к дедушке Стасу. Он же тебя любит, правда?
– Он свою работу любит, а не меня. Он ведь даже хотел стать мэром. Я ему не нужна. Ему хорошо одному. Бабушка в прошлом году умерла. Ника в мае, а она – в августе. Дедушка живет один в большом коттедже. Ему никто не нужен, только работа. И деньги.
– Тогда уходи к родителям Ники. Станешь им дочкой. Уж они-то будут тебя любить, не сомневайся.
– Я думала об этом, – опять по-взрослому говорит она и шмыгает носом.
Ну, сейчас польет в три ручья. Но нет – коротко всхлипнув, произносит дрожащим голоском:
– Боюсь, они меня не возьмут. Понимаю, я им неприятна.
Мне жаль Машку, хотя обычно сострадают тихим и слабым. Тем, кто не создан для этого беспощадного мира. А Машка выкована из особо прочного железа и не пропадет ни при каких обстоятельствах.
– Ладно, я переговорю с родителями Ники.
Она благодарит – звонко, как юная пионерка довоенных лет, деревянно, точно солдатик, поворачивается и удаляется тихо и сутуло, словно старуха.
– Откуда выпало это несчастное дитя? – интересуется детективщик. – А-а, догадываюсь, это Машуня, дочка того самого… забыл имя…
– Павлик.
– Пожалуй, на сей раз позаимствую у тебя сюжетец. За соответствующее вознаграждение… Ох, чую, суждено мне стать твоим летописцем, Ватсоном номер два. Опубликую книжку под названием «Записки о Корольке». Потом будет «Возвращение Королька» и, наконец, – «Его прощальный поклон». И ждут Кондора и Королька слава и бабло. И будут отдыхать они на Канарах в окружении прелестных телок…
Минут через двадцать прощаемся, и я ковыляю домой.
Сияющий вечер, очень похожий на день. Только солнце стоит так низко, что вижу его или тогда, когда оказываюсь на открытом пространстве, или в просветах между домами. Только ощущение умиротворения и покоя ласково нашептывает: вечер. И сердце больно сжимается от неясного чувства, то ли сладкого, то ли тревожного.
Хромаю себе понемножку, вдыхаю теплый воздух весны и – внутренне морщась, не желая того, – вспоминаю свой последний разговор с родителями Ники. В их квартире, около недели назад.
«Если б заранее знала, чем это закончится, – сказала Никина мамаша, – не стала бы обращаться к вам. Почему вы не посоветовались с нами, прежде чем… Господи, что же вы наделали! Нику уже не вернуть, ее нет, а вы просто взяли и уничтожили клан Болонских! Виктор и Зоя арестованы, Павел пьет. Станислав в тяжелой депрессии. А он – мозг фирмы, мы все без него просто ничто. Дела катятся под гору. На нас показывают пальцами: семейка убийц. Скоро мы все будем безработными».
Я лишь виновато пожал плечами, пробормотал нечто нечленораздельное и ощутил себя нашкодившим пацаном, получающим выволочку от училки.
Действительно, что мне было ей возразить? Разве что прочесть лекцию о нравственном и безнравственном. Но я и сам в этом не слишком тверд.
Я хотел отказаться от гонорара, но мамаша Ники настояла, чтобы я взял деньги, обреченно махнув рукой:
«Они нас все равно не спасут».
На том и расстались, не понимая друг друга. Потомственному смерду не дано постичь всех тонкостей психологии наследственных дворян. Не дорос.
Ночью сижу на кухне за кружкой пива и с маниакальной дотошностью размышляю о Нике. Уж, кажется, и расследование мое закончено, а какое-то горькое послевкусие осталось.
Сначала думаю: бедная, бедная девочка. И тут же обрываю себя: с чего это вдруг? Почему, собственно, бедная? Избалованная малолетка, в которой намертво спаялись нелюдимость и поперешность. Сама выбрала свою участь, никто не заставлял. И она, и ее убийца Зоя – два тихих омута, в которых (по присловью) черти водятся. Видать потому их и потянуло к сладкоречивому дьяволу Витюне Болонскому.
Как поведал мне по телефону Акулыч, на очной ставке Зоя, налившись кровью, кричала Витюне: «Ты сломал три жизни: свою, мою и этой чертовой шлюшки!» (Про Стасю, законную жену Витюни, она даже не вспомнила.)
Она продолжала любить его вопреки всему! Ненавидела – и любила! Да стоит ли один человек – горсть праха – чтобы из-за него гробил себя другой гомо сапиенс?.. Лично у меня нет ответа.
«Всем нам, людишкам как воздух необходимо самооправдание, – думаю я. – Даже самый чудовищный злодей, маньяк, выродок, зверь не признается себе: «Я – последняя мразь, меня четвертовать мало». Нет, обязательно отмажется. Во всем виноваты сами проклятые жертвы. Он выпускал кишки, насиловал, грабил только потому, что эти твари его провоцировали.
Не может человек жить, сознавая, что он нелюдь.
Вот и Виктор Болонский в душе (если, конечно, таковая у него имеется) наверняка находит причины, которые очень убедительно объясняют, почему он приучил к наркотику и соблазнил племянницу, почему убил – пускай и не сам, а с помощью киллера – Алешу. Так что вряд ли этот гаденыш мучается угрызениями совести».
Кстати, киллера он сдал почти сразу. Вот только того отыскать не могут, свалил в неизвестном направлении. Совершенно отмороженный скот (я имею в виду наемного убийцу). Или помешанный. Где только Витюня его откопал? Впрочем, богатый хозяин всегда найдет себе злобного пса…
На кухню заходит Анна. Она в длинной, почти до полу, ночнушке.
– В последнее время ты стал громко разговаривать сам с собой. Милый мальчик, тебя что-то беспокоит? – Она целует меня мягкими губами, гладит по щеке. – Ты сейчас кричал о каком-то злобном псе.
И я разом утихомириваюсь.
– Все в порядке. Действительно, что-то я слишком разбушевался. Пора спать…
* * *
Сижу на скамейке неподалеку от мэрии.
Вечер голубой и прозрачный. Мимо меня шатается праздная публика, в основном, молодняк. Кстати, что я заметил: в самом центре нашего городка (на Бонч-Бруевича и на примыкающих к ней разнообразных мелких улочках) люди старше пятидесяти, а то и сорока встречаются крайне редко. Не ведаю, как в других российских мегаполисах, а у нас сердце города отдано на откуп радостному молодняку. А молодняк сосет себе пиво и коктейли, жует чипсы, шоколадки и орешки, хохочет, матерится, треплется по мобиле и уверен, что мир принадлежит ему.
