Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
На цепи возле дома сидит собака – что-то среднее между всеми твоими собаками: той, из деревенского детства – голубоглазой, с вьющейся шерстью, нынешней – вислоухой и дурашливой, и какой-то ещё неизвестной, строгой, гладкой, молчаливой.
В песочнице возле крыльца копошится твой будущий ребёнок; заскучал уже.
Иногда он перестаёт играть и долго, недетским взглядом куда-то смотрит.
Может быть, в сторону кладбища – куда являются те, кого он не встретит.
Жизнь устроена так, что ты – верней, твой незримый дом в этом мире, – постепенно начинает обрастать могилами твоих сверстников.
Тех, кто был немногим старше или чуть моложе тебя.
Сначала гости редки, и ты удивляешься каждому новому кресту.
Говорят, потом их будет так много, что ты даже не пойдёшь туда искать всех, кого знал: надоест удивляться.
А когда их всего несколько – что ж, можно заглянуть. Холмик ещё тёплый, земля не осела. Немного листвы на свежевзрытой земле – пусть листва.
Отчего-то до сих пор это не случалось зимой, всегда какая-то листва кружила под ногами.
* * *
Малышу было двадцать, он только что пришёл из армии и попал в моё отделение – мы работали в отряде спецназначения и занимались тем, что в меру сил латали прорехи нашей государственности.
Быть может, мы с ним разговаривали раз или два, но я точно запомнил в нём черты, несвойственные детям рабочих окраин, – а он был с рабочей окраины, как почти все мы, в отряде.
Малыш был красив – той, не очень часто свойственной русским красотой, – почти поэтического типа: ласковые серые глаза, длинные ресницы, русый чуб, высокий лоб, белые зубы, ну и губы – девчонкина мука.
При этом весь ладный, турник после него дымился, в работе ловкий, в разговоре между своими, служивыми, точно знал грань, до которой стоило смолчать, не переча старослужащим, а где – скажем, во время перекура, – улыбнуться и негромко ответить на глупую шутку так, чтоб старые бойцы, чуть ошалев, весело переглянулись, а тот, кому ответ предназначался, – это был командирский водила, – вдруг смешавшись, бросал недокуренный даже до половины бычок в ведро, и боком двигал в расположение отряда, успевая прохрипеть напоследок: «Совсем молодые оборзели уже».
Никакие сантименты в нашем кругу не были приняты, но его тут же кто-то прозвал Малышом – безо всякой иронии; и все его так называли, иной раз даже отцы-командиры.
Малыш был напрочь лишён какой бы то ни было вульгарности.
Наверное, все это видели: иначе такая кликуха не прикипела бы к нему.
Точно помню только один наш разговор: он мне тогда, странно сказать, пожаловался.
Мы заехали к местному центральному бару на большую разборку, без пальбы, но крикливую. Шумели молодые блатари. Нас было шестеро, а этих, в остроносых ботинках и кожанках, – с полста.
Мы кого-то тут же закинули в нашу «буханку», остальные разошлись, хотя и недалеко. В этот раз мы сделали вид, что довольны и таким результатом.
Малыш и ещё один боец, старший в их паре, сразу, как я приказал, прошли с улицы, где мы суетились, в бар – потому что звонок поступил из бара.
Вернулись оттуда через несколько минут, сказали: всё в порядке.
Спустя то ли час, то ли два, выбрав момент, Малыш, заметно волнуясь, поведал мне, что с ними возле барной стойки столкнулись четверо борзых, разговаривали грубо и едва ли не прямым текстом велели валить вон. Здесь, сказали борзые, взрослые люди общаются на взрослые темы, а придуркам в камуфляже место на улице. Тот старший боец, что был с Малышом, коротко и совсем не убедительно порекомендовал блатоте вести себя прилично, наскоро попрощался с ни живым ни мёртвым хозяином бара, и послушно заторопился назад. Заодно, по дороге к «буханке», отчитал Малыша за то, что тот пытался влезть в разговор. Тебе, сказал, ещё рано так себя вести – молодой и тонкостей работы не знаешь.
Я выслушал и сказал: «Ничего, бывает, брат». И ещё о том, что город наш не такой большой, как кажется: всех, кто заслуживает, не раз встретим и накажем.
Малыш кивнул – но он всё ещё был раздосадован.
Ему казалось, что в этом городе мы самые сильные.
Поначалу я тоже так думал.
Малыша убили в одном грозном городе вблизи кавказских гор: он шёл по рынку – выбирал что-то там пожрать, то ли рыбу, то ли фрукт, – ему выстрелили в затылок, в упор.
Он был на войне первую неделю. Он ни разу не стрелял здесь даже в местное небо.
У него не было ни жены, ни детей. Я ничего не знаю о том, что Малыш хоть как-нибудь успел провиниться перед жизнью.
Это был не первый и не последний погибший там, но он помнится мне всегда: в тот год я был старше его на четыре года, а теперь на двадцать.
Тогда я был ему старший брат, а теперь – отец.
* * *
Потом в августе, уже уволившись, я шёл по улице тёплой ночью, а там стоял Половник – бородатый певец и, с позволения сказать, поэт, известный всей стране – по крайней мере той её части, что знала смысл слова «рок-н-ролл».
Половник был с молодой девкой, пухлогубой, длинноногой блондинкой в замечательно короткой юбке, в красных туфлях – пародия, но, почти на всякий мужской вкус, привлекательная.
Они покупали водку и какие-то чудовищные, отекающие смрадными соусами гамбургеры.
– О, Половник, – сказал я просто. – Мы твои песни слушали в горах.
А правда слушали – и я, и с моей подачи отцы-командиры, и Малыш подпевал.
Не служа ни дня в армии, Половник ухитрился сочинить несколько разбитных армейских песен, пригодных для хорового исполнения в состоянии лирического восторга, коллективной блажи или умеренной солдатской печали.
Я бывал на его концертах. Пару раз даже сталкивался с ним в гримёрке, куда случайно попадал – но он был старше меня на очень важные лет, наверное, десять, или чуть меньше. С чего ему было помнить меня и отличать от всех остальных, взирающих на него снизу вверх.
В Половнике было два метра роста, он был кромешно бородат, глазаст, губаст и вполне сошёл бы за ещё молодого среднерусского Соловья-разбойника или, может быть, дьякона, который пошёл наказать Соловья-разбойника, но в пути одичал и забыл, куда собрался.
Одевался, впрочем, он вполне себе ничего – не без успеха походя на какого-нибудь своего американского коллегу по ремеслу из южного городка Соединённых штатов, – и его блондинка на красных каблуках за тем неплохо следила, отстирывая ему безразмерные майки от соуса и оттирая кожаные штаны, тоже от соуса, или во что там Половник мог усесться. На могучей его шее висела красивая цепь, по которой вполне мог прогуляться не самых крупных размеров кот. Поверх майки Половник был, несмотря на август, прикинут в кожаную жилетку. Жилетка была прошита коричневым шнурком.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 51
