– Ну сколько вы будете мучать меня?! Помогите мне. Возьми у меня три! Третью ногу опусти. Быстрей, ну быстрей, бегом! Сдвинь второй, четвертый, пятый, ну давай, ну давай быстрей, ну быстро! Забери у меня четыре кастрюли, две нестандартные…
Тем более странными были минуты если не просветления, то полусознания, когда на вопрос «Поешь?» он деловито спрашивал вдруг: «А что есть?»
Или посреди нашей с сестрой перебранки он приходил в себя, начинал волноваться и так же деловито заявлял:
– Давайте договор – кто будет обо мне заботиться!
Сестре он грозил, что хоть ползком уедет от нее к себе домой, даже если побираться придется на проезд. Он выдирал простыни из-под себя скрюченными пальцами, упорно пытался спустить ноги и сесть, рискуя и норовя в очередной раз упасть.
– Да, расплатились же вы со мной… Сколько можно надо мной издеваться? Где мои деньги?! У меня была тридцать одна гривна, посмотри в моих кошельках, хватит ли на билет? Посмотри три доллара в памперсе! Верните мне брюки и гимнастерку!..
В один из первых дней он пожаловался мне на послеоперационный психоз, когда не мог даже выговорить слова «простокваша» и «си-си-сигарета», а в одну из ясных минут посвятил в тайну своей навязчивой и подвижной нумерологии. Он пронумеровал то, в чем нуждался, и 1 – это значило «чистая вода», 2 – сладкая вода, 3 и 4 – тоже питье, 4, 5 и 6 – курево, 7 и 8 – «рыцарь, лишенный наследства» (как уже в Москве выяснилось, один из героев Вальтера Скотта), 9 – он не сумел объяснить, а 10 – был изобретенный мной для него толченый леденец, сласть.
Мать он вспомнил только однажды в бреду, а в один из последних дней взмолился ночью:
– Не могу больше… Отпустите мою душу на покаяние!
Спать в этом доме удавалось только ему, но спал он не больше двух-трех часов – и все начиналось сызнова.
Уезжая, я нашел в себе силы сказать ему только одно напоследок:
– Плохого говорить не хочу, а хорошего мне сказать тебе нечего. Прощай!
Через два месяца мы сожгли его в одесском крематории. Перед тем как открылась дверца топки, я положил ладонь на его сплюснутый голый череп – прощай, отец. Или до свиданья. Сестра пряталась за дочку. Она боялась мертвецов – словно их следует бояться, а не живых. На поминках мы договорились постараться запомнить отца и деда другим – не тем, в кого он превратился к концу жизни. Хотя послевкусие осталось – и уже навсегда.
Только благодаря отцу у меня еще к окончанию школы развилась способность чуять за версту психическое насилие и под любой личиной распознавать скрытое осуществление власти над умом и волей – первая и единственная доблесть анархиста поневоле. Спасибо, папа.
Потери и достижения
Я не успевал латать словами прорехи своего расползающегося мира – он разрушался и исчезал скорее, чем я успевал его отстроить в своем воображении и на письме. Убыточное литературное предприятие. О своих разборках я написал текст, что-то вроде «Освободить время от себя», и отправил в Берлин на всемирный конкурс эссе. Его устроители меня знали, кое-что из моего сами публиковали в немецких переводах, к тому же Андрей-большой входил в жюри. Авторство, однако, было анонимным, и главный приз в пятьдесят тысяч дойчемарок оказался присужден российской студентке, поднаторевшей на участии в викторинах и составлении рефератов. Две младшие премии ушли в другие страны. И даже несчастная поощрительная поездка с выступлением, одна из десяти, досталась не мне, а неведомому кандидату филологических наук из России, чей стиль показался судьям похожим на мой. Нечего было губу раскатывать – у меня не было даже загранпаспорта, и со своим временем я фатально не совпадал по фазе. Виня в этом его, а не себя.
Один из квазигеографических журналов той поры предложил мне место редактора с хорошим окладом, гонорарами и загранкомандировками, но от моих услуг отказались после пробной редактуры первого же чьего-то текста о прелестях отдыха в Эмиратах. Нечто похожее повторится год спустя и в глянцевом мебельном журнале, косившем под дизайнерский, где я полгода переписывал по-русски тексты, представлявшие собой амбициозную белиберду разъезжавших по свету контуженных графоманов. Эти отчеты были по-своему совершенны: вроде слова все русские, наличествует их согласование и какие-то грамматические связи, а я вынимаю любую фразу, держу ее на ладони, как радужный пузырь или гордиев узел, и не понимаю ни хера! За какой член предложения потянуть, чтобы спутанный клубок размотался и образовалось хоть какое-то подобие смысла?!
Как-то я поделился своими сомнениями с многоопытным редактором, ушедшим из толстых журналов в глянец:
– У меня такое впечатление, что в России едва наберется тысячи полторы человек, способных связно и внятно излагать мысли!
– Да что ты, даже в Москве таких от силы человек пятнадцать.
Статистическая истина в те смутные годы, думаю, находилась где-то посредине между этими числами.
Из попыток зарабатывать службой я извлек урок, что любая корпорация нуждается не столько в результатах твоей работы, сколько в тебе самом со всеми потрохами. В начале нового века они выдадут своим сотрудникам служебные мобильные телефоны, чтобы иметь их всегда под рукой. Подлую человеческую натуру невозможно победить, ее можно только обыграть. Если получится.
Из очередной бессонницы я вынул той осенью крошечный текст – о Москве как тисненом тульском прянике и о карамельных звездах и петушках Кремля с начинкой из яблочного повидла, о москвичах, которые курят «Яву» не простую, а «Золотую», и дорожки на дачах посыпают какао. Не так уж мало.
Той осенью мой друг продал подаренную ему когда-то картину, чтобы издать новую книгу стихов. Презентация книги должна была состояться в отремонтированном филиале Манежа – Чеховском Домике в конце Малой Дмитровки. И в тот же день мы с женой были званы в один из ресторанов «Метрополя» на банкет по случаю венчания с швейцарским мультимиллионером преуспевающей галерейщицы, бывшей жены другого моего старинного приятеля.
Поэт засопел:
– Так ты ей друг или мне?
Велико было искушение попасть в оба места, и нам это удалось благодаря общему приятелю всех вышеперечисленных – московскому поэту-депутату со служебным автомобилем и личным шофером. Комизм ситуации состоял в бедности гардероба, и нам пришлось купить: мне – пиджак и галстук не из самых дешевых (куда, куда вы подевались, наши трехстворчатые зеркальные платяные шкафы – с костюмами от портных на плечиках и дюжиной свисающих с перекладины галстуков?!), а жене – новую сумочку взамен потертой, купленной в Праге лет пять назад. Как выяснилось, можно было не стараться – имущественное расслоение после обвального обнищания не зашло еще слишком далеко. Народ, за редкими исключениями, явился в ресторан в свитерах и грубых ботинках. Невеста лет пятидесяти щебетала как девочка и со всеми гостями фотографировалась в фойе для архива – на цифровую камеру с компьютером и принтером, приговорившую к смерти допотопный «Полароид». Фотографирование было ее профессиональным коньком. Миллионер оказался весьма пожилым и выглядел немного смущенным.
