Отец был музыкантом – творческая натура, бывший вундеркинд, бывший маменькин сынок, нерегулярные заработки, никто не понимает, как он талантлив, его мама недолюбливает невестку и подливает масла в огонь («Ты не можешь стирать пеленки, у тебя руки!»). Жена искренне любит мужа, но двое недоношенных, часто болеющих детей требуют круглосуточного ухода. На мужчину (во всех смыслах) у нее ни времени, ни сил просто не остается. И однажды он сказал:
– Я творческий человек, я больше так не могу! Ты не обращаешь на меня внимания, ты не следишь за собой, у нас в квартире все время бардак и воняет. Я должен жить отдельно, я буду приходить, я буду приносить деньги…
Ушел и не вернулся. Через полгода познакомился с девушкой-музыкантом, стал жить с ней вместе. Никаких денег, никаких навещаний детей. Он, видимо, решил: «Лучше для всех, если они меня забудут. Никто (на самом деле, конечно, только он сам!) не будет нервничать, испытывать чувство вины…»
Молодая мать не стала ничего просить и никому ничего доказывать и погрузилась в уход за детьми. Ее родители продали дом в Новгороде, переехали в Питер и помогали по полной программе.
Дети постепенно выправились, поздоровели, пошли в садик. Были спокойными, дружными, дисциплинированными, удобно замкнутыми друг на друге и не требующими особого внимания. Мать вышла на работу и там познакомилась с мужчиной, который полюбил ее и просто «запал» на очаровательных двойняшек – готов был возиться с ними хоть круглые сутки. Дети, естественно, его тоже полюбили, особенно Арчибальд, который после отъезда дедушки обратно в Новгород очень тосковал по «мужской руке».
В новой семье все складывалось хорошо. Всего хватало, никто не повышал голоса, каждый год все вместе ездили в отпуск – сначала под Новгород, а потом на юг; дети учились вполне прилично и по-прежнему дружили между собой.
Биологический отец двойняшек проявился чуть больше двух лет назад, и совершенно неожиданно. Он написал матери своих детей письмо, которое долго пролежало в почтовом ящике. Потом на дне его обнаружила Ариадна.
«Я негодяй и мерзавец и понимаю это, – писал он. – А ты святая женщина, я помню тебя в ореоле жемчужного света, склонившуюся над детской кроваткой. Я сейчас плачý по счетам и считаю это справедливым. Не смею навязываться, поэтому пишу письмо – если захочешь, ты сможешь просто выкинуть его и обо всем забыть. Единственное, о чем я тебя прошу, – дай мне перед смертью увидеть детей…»
Женщина решила, что это, конечно, манипуляция, но все-таки позвонила по указанному в письме телефону. Реальность строго соответствовала написанному в письме: ее бывший муж в одиночестве жил на старой семейной даче (его мать умерла, а городскую квартиру он сдавал) и умирал от онкологии.
– Детей я туда не повезу, – сказала она мужу. – Но сама все-таки поеду. Суп вот сварю, котлеты. Мы же люди все-таки…
– Конечно люди! – ответил нынешний муж. – Поезжай.
Что было дальше? Человеческое участие и воспоминания о молодости делают чудеса, кто бы сомневался! Еще облучение, химия – и радостное удивление врачей: «А вы знаете, кажется, ваш муж выкарабкался!» «Да он мне не муж…» – робко пыталась возразить женщина. Кто ее слушал? Трагически похудевший, с горящими от благодарности и вновь дарованной жизни глазами, он был так похож на того человека, которого она когда-то страстно полюбила… Еще дрожащими от слабости, длинными, изящными пальцами при свечах он играл ей мелодии их юности, а сосны грозно шумели за окном старой дачи…
Она попросила прощения у второго мужа. Он понял и простил, но сказал:
– Оставь детей мне. Ведь детям там у вас по-прежнему, как и когда-то, нет места – только ты и он.
– Но я же мать! – возразила женщина. – А ты им даже не биологический отец. Что скажут люди?
Ариадна сначала сдалась на уговоры и слезы матери. А потом и «новый» отец сумел как-то ее очаровать. А вот Арчибальд готов бороться до последнего: «Я лучше в приют пойду, но не к ним».
* * *
– А как бы ты хотел? – спросила я. – Чтобы она тогда, не читая, выкинула это письмо в мусор? Или прочла и выкинула?
– Только не говорите мне, что любовь либо есть, либо нет, как лампочка, которая либо горит, либо не горит, – серьезно сказал Арчибальд. – В это верят только девчонки и только до седьмого класса. На самом деле всё много сложнее…
– А как бы ты все-таки хотел?
– Я хотел бы остаться с отцом. А они пусть как хотят.
– Я буду на твоей стороне, Бальд, и дам тебе самую лучшую на свете справку, – сказала я. – Если сейчас ты согласишься говорить со мной о ненависти и любви.
– Я соглашусь, – кивнул Бальд. – Я понимаю, что это важно.
О мечтах
Весной хочется говорить о мечтах.
Вам не кажется, что сейчас, сегодня это слово стало встречаться реже, чем встречалось, допустим, в восьмидесятых годах двадцатого века, и уж тем паче – в веке позапрошлом?
Мне – кажется. И хотелось бы с этим разобраться.
Люди перестают мечтать?
Недавно один молодой человек девятнадцати лет от роду сказал мне:
– Мечтать не нужно. Это бесполезная трата сил и времени. Нужно ставить себе исполнимую цель и добиваться ее. А когда добился, ставить следующую.
– И вот так и жить все время? – несколько растерялась я.
– Да, только так, – уверенно кивнул головой молодой человек (учащийся в институте на маркетолога).
– Кажется, я бы так не хотела… – задумчиво протянула я.
В моем профессиональном арсенале есть диагностическая игра: волшебник и три желания. Это когда я прошу детей или подростков вообразить себе встречу с волшебником и загадать три любых желания, которые он может исполнить с помощью взмаха волшебной палочки. Причем перед началом игры я даю детям понять, что речь идет не о воображаемом походе в супермаркет, а именно о мечтах. «Понимать язык животных», «уметь летать» – все это тоже можно загадать, это же волшебник.
И именно в последние годы обнаружилась вот какая тревожная для меня вещь: всё больше детей на вопрос «Так что бы ты попросил у волшебника?», честно подумав, отвечают: «Ничего. Ничего бы я у него не попросил». В этот момент у нас обоих (и у меня, и у ребенка) резко портится настроение. Мы оба понимаем: что-то не так! Но что?
Может быть, все дело в вещевой и информационной избыточности современного мира? Ведь мы-то в нашем детстве могли мечтать и о фирменных джинсах (которых было не купить в магазинах и которые были слишком дороги у фарцовщиков), и об интересной книжке, про которую только слышали, но никак не могли найти, чтобы прочесть. Абсолютное большинство из нас могли только мечтать о своей собственной комнате, а о поездке в Париж и думать-то могли немногие. Вполне хватало мечты о том, как летом поедем на море – в Прибалтику или в Крым. Может быть, все дело именно в этом? Мир стал более богатым, разнообразным, и мечты уступили место наступающей со всех сторон реальности общества потребления всего?
