– Это оскорбление!
– Не оскорбление, а констатация факта! Теперь я не жалею, что не показывался дома двенадцать лет: Бог уберег от встречи с непочтительным сынком. После такого приема еще двенадцать лет меня не увидите. Вот ваше оружие, сеньор! – Он протянул Дику револьвер.
– Вы не боитесь дать мне в руки оружие?! – оторопел мальчишка.
– Чего тут бояться? Двум смертям не бывать, а одной не миновать. – Пенкрофт отвернулся, пытаясь сдержать улыбку, потом растянулся на кровати.
С револьвером в руках парнишка застыл в полной растерянности.
– Подите прочь, сеньор! – Пенкрофт решил отослать мальчонку домой, чтобы мать не волновалась. – Глаза бы мои не глядели на того, кто способен поднять оружие на родного отца! – И повернулся к стене. Какое-то время он прислушивался к возбужденному дыханию ребенка, потом уснул. Разбудил его доносящийся с улицы шум. Вскочив с постели, он бросился к окну.
Смеркалось. Возле дома группы людей что-то горячо обсуждали; отовсюду к Главной площади стекались горожане. Пора сматывать удочки! Жаль, конечно, что он втравил филиппонцев в заварушку, ну да сделанного не воротишь!
Пенкрофт отворил дверь – и испуганно отпрянул. У порога, прислонясь к дверному косяку, сидел сеньор Дик. Не выпуская из рук револьвера, он крепко спал. Выходит, «сынок» оберегал его покой! Пенкрофт тронул его за плечо. Паренек мигом вскочил, однако при виде грозного папаши поспешил спрятать оружие.
– Сеньор! – тихо проговорил он. – Я обдумал ваши слова.
– Я видел… – кивнул Пенкрофт. – Вы глубоко задумались. И к какому же выводу пришли?
– Вы… мне кажется… пожалуй… – Запинаясь, мальчишка с трудом подбирал слова. – Вы кое в чем правы! Сыну негоже поднимать оружие на отца… Даже если тот – гринго.
– Рад, что ход ваших мыслей, сеньор, оказался столь результативным. В таком случае не держите на меня зла за тот подзатыльник.
– Странно… – покачал головой мальчишка. – Я почему-то совсем не рассердился на вас, сеньор. Хотя следовало бы.
Пенкрофт похлопал его по плечу. Дика этот доверительный жест вогнал в краску.
– Ничего удивительного. Как видите, некоторые вопросы можно уладить по-мужски, и не прибегая к оружию.
– К тому же я сообразил, что мне все равно с вами не совладать. А я всегда считал, будто смогу поквитаться с каждым, кто посмеет поднять на меня руку.
– Сразу видно, что вы настоящий мужчина: тот ни при каких обстоятельствах не станет грозить отцу оружием и не усмотрит ничего постыдного в том, что родителю вздумалось малость поучить его уму-разуму.
– Все верно, сеньор… Только вы не обижайтесь, но… откуда мне было об этом знать?
Здорово он поставил его на место! Жаль, что этих слов не слышал Бенджамин Вальтер. Променять такого дивного паренька на какие-то презренные деньги! А Дик что-то долго обдумывал про себя, потом спросил:
– Как вы думаете, сеньор, Бенджамину Франклину или генералу Гранту тоже доставалось от родителей на орехи?
– Убежден, что да. И Линкольну тоже.
– Этого не может быть! – возмутился Дик. – Никогда не поверю, чтобы отец мог ударить Линкольна!
– Рад, что вы относитесь к Линкольну с таким большим уважением, но ведь и он был гринго.
– Сеньор! – возмущенно топнул ногой паренек. – Я усвоил ваш урок, но не смейте обзывать Линкольна!
– Кто же он был по-твоему, если не гринго?
– Линкольн… был замечательный… – Побагровев от смущения, Дик подыскивал слово и вдруг решительным жестом подвел итог: – Линкольн – это Линкольн, и точка! Уж его-то ни в коем случае нельзя называть гринго.
– На вашем месте я бы никого не называл так, потому что это презрительная кличка.
– Почему нельзя называть гринго тех, кто гринго? – недоуменно воззрился на него Дик.
– Хотя бы потому, что Линкольн – гринго. И ваш отец тоже.
– Это другое дело…
– Ничего хорошего в том, что один американец высмеивает и презирает другого. Как бы вы поступили, сеньор, если бы завтра Япония или Бразилия напали на Соединенные Штаты и из Белого дома прозвучал бы призыв всем гражданам, вплоть до двенадцатилетних подростков, взяться за оружие?
– Что за вопрос?! Каждый стал бы сражаться до последней пули, до последнего дыхания!
– Это естественно. Значит, вы, сеньор, стали бы защищать эту землю вместе с теми, для кого свобода Америки также дороже всего. Проливали бы кровь, умирали под одними знаменами с этими самыми гринго. Но ведь какого цвета ни будь боевое знамя, кровь под ним льется одинаковая – красная, и никакая другая. Поверьте моему опыту, сеньор.
Мальчишка слушал с круглыми глазами, разинув рот.
– А теперь – марш домой, да поживее! – скомандовал Пенкрофт.
– Никуда я не пойду! Останусь с вами!
– Сын должен слушаться отца! И не спрашивайте, откуда вам это знать: если до сих пор не знали, то знаете теперь.
– Сейчас я не только ваш сын. Я хочу сражаться вместе с вами так же, как и другие мужчины Филиппона.
– Значит, считаете себя солдатом. Тогда тем более должны уметь подчиняться. Рядовой Стивенсон, марш домой, к маме! Иначе, сынок, схлопочешь подзатыльник, и мы с тобой опять поссоримся. Кругом, марш!
Дик понуро удалился, зато на лестнице дал себе волю: сердитые шаги его гулко загремели по ступенькам.
Пенкрофт какое-то время смотрел ему вслед, бормоча недобрые слова в адрес недостойного родителя, способного променять сына на чужое наследство. Затем, под покровом темноты, выбрался из окна на/крышу и верхами стал пробираться вдоль цепочки домов.
Народу на улицах было много, но все спешили к Главной площади. Пенкрофта в потемках не заметили. Он спрыгнул на крышу какого-то невысокого дома, позади которого простирался безлюдный запущенный участок, и рискнул спуститься на землю по водосточной трубе. Прокрался к забору, перелез через ограду и, прижимаясь к изгороди, стал осторожно пробираться по улице. Отголоски разговора заставили его затаиться.
– Что же нам теперь делать?
– А это уж пускай он нам скажет! Как по-твоему, чего ради он домой заявился? Не хотел гибели своего родного города – вот зачем он вернулся!
– Он знал, на чьей стороне Боргес, знал, что Бернс сговорился с Вуперином, и не побоялся один выступить против всех!
Голоса собеседников удалились, и Пенкрофт двинулся дальше, пока не уперся в стену корчмы. Он заглянул в боковое окошко.
Прентин, упырь окаянный!
Хотелось бы знать, почему этот жалкий, оборванный старикашка забрал себе такую власть над жителями города: кого хочу – помилую, а кого – жизни лишу! Вот и старайся не попадаться ему на глаза, иначе тебе несдобровать!
В заведении было почти пусто – так, несколько посетителей.
