— А я так не думаю. Дети ничего такого не понимают, и потому расставание родителей для них всегда неожиданность.
— Ты можешь даже употребить слово «облегчение»! — добавил Гийом.
Его огромное лицо лучилось.
— Разве с тобой можно говорить серьезно?
— Разве можно над этим смеяться?
— Что ты пытаешься нам внушить? — спросил Жан у Макса.
— Я хочу сказать только одно: чета влюбленных друг в друга родителей не станет делать усилий по обязанности, когда поймет, что все кончено, — отвечал Макс. — А если она делает усилия, то именно благодаря любви, которая еще жива.
— Ты как будто не считаешь, что это хорошо? — спросил Гийом.
— Дело не в том, хорошо это или нет, а в том, что чувство долга помогает любви выстоять, спасает в периоды упадка. И кроме того, чем больше ты для кого-то делаешь, тем больше его любишь.
— Или начинаешь его ненавидеть, — дополнил Жан. Максу было мучительно слышать это, он продолжал:
— Раньше существовало нечто вроде добродетельного кружка, на который мы больше не можем рассчитывать. Для чего нужен брак? Чтобы продлить любовь, больше ни для чего.
— А для чего продлевать любовь? — вступил в разговор Том. Для того, чтобы воспитывать детей, — ответил Макс.
— А если нет детей? — спросил Том.
— Тогда ты свободен, делаешь что хочешь, тебе не нужно вступать в брак.
— Как вы думаете, на что можно опереться? — спросил Жан.
— Может быть, на женщин, — тихо сказал Том, думавший в это время о Саре, — у них есть чувство долга.
— Ты скажешь! Они-то в большинстве случаев и являются зачинщицами развода, — возразил Гийом. — Вот возьми Жиля, ведь он не хочет разбивать семью.
— Откуда тебе знать? — удивился Макс.
— Да он все еще любит Бланш.
— Может быть, и так, но разводиться он не хочет по другой причине. Потому что его не устраивает видеться с дочерью четыре раза в месяц! Четыре раза в месяц! Ты только задумайся на минуту: этого времени не хватит, чтобы наладить с ребенком хоть какие-то отношения, — иронично заметил Макс и подвел итог: — Разводишься, потому что перестал любить жену, а что получается? Ты разлучен со своими детьми. Даже если ты смиряешься с тем, что счастье ушло, и остаешься, хотя и ворчишь, вскоре новое дело: жена вдруг замечает, что больше не любит тебя. И ты смотришь, как твоих единокровных детей уводят к какому-то типу. Потому как чаще всего жены, перестав любить, уходят, найдя замену.
— А почему Жиль не потребовал ребенка себе? — спросил Анри.
— Отказать матери-педиатру? Шутишь? — отвечал Макс. — Думаешь, хоть один судья в состоянии пойти на это?
— А почему бы и нет, — заявил Анри, — Бланш сильно загружена на работе, дома бывает мало, плюс срочные вызовы. Жиль в большей степени принадлежит себе.
— Думаю, пороха не хватило разлучить мать и дочь, — вынес свое суждение Гийом.
Было очевидно, что этот разговор заронил в Гийоме смятение. Но он молчал о себе: ему ли, которого трое его детей в конце концов возненавидели, было принимать чью-то сторону?
— И все же я считаю, что Том прав, — заявил Анри, — у женщин есть кураж, чувство долга, и они пьют свою чашу до дна.
— При условии, что их обеспечивают! — добавил Гийом. — Тогда да, они остаются в семье и как-то приспосабливаются, пусть и без любви, при них дети, дом, подруги. Но стоит тебе потерять работу, ты тут же теряешь и жену!
* * *
Наступило молчание. Почему они стали бередить свои раны? Просто всем хотелось бы иметь таких жен, какими были их матери и бабки: женственных, по-матерински заботливых, с чувством достоинства, а вместо этого они жили с фуриями, требовавшими разделения обязанностей! Жан и Анри повернули головы к экрану телевизора: до сих пор звук был выключен.
— Десятиминутная реклама! — сказал Анри. — Этот матч соберет зрительскую аудиторию!
Марк, до тех пор не произнесший ни слова, повернулся к Гийому:
— Жиль… это такой невысокий и плотный, странноватый на вид?
— Еще какой странноватый! — ответил Гийом.
— А жена у него была просто восхитительная, — добавил Том, — настоящая рыжая, а сложена как Юнона.
— А сколько лет они женаты? — поинтересовался Марк.
И разговор возобновился. Сколько Жилю? Сорок девять. Он встретил Бланш, когда заканчивал учебу, им было по двадцать пять, значит, они вместе больше двадцати лет. У них пятилетняя дочка. Для них рождение ребенка было приятным сюрпризом. Бланш ведь сказали, что у нее не будет детей. Забеременев, она совсем не обрадовалась, считала, что поздно становиться матерью, но когда малышка появилась на свет, она стала как все: ни о чем ином и думать не могла.
Разговор как-то сам собой зашел о личной жизни Бланш и Жиля: возникла потребность защититься от внутреннего беспокойства, которое поднял в их душах этот развод. Одно то, что брак близких им людей, чья любовь развивалась на их глазах, распался, а они и не подозревали об этом, всколыхнуло в них все пережитое: и сбывшееся, и то, на что пришлось махнуть рукой, и то, что составляло их гордость. Им необходимо было убедить самих себя, что их личная жизнь не ошибка и не ложь, и тогда обрести безмятежность духа.
* * *
— Бланш призналась Еве, что у них уже давно не ладится. Думаю, они перестали понимать друг друга на уровне чувств. Может, Жиль и стал ей изменять, чтобы как-то пережить это непонимание.
— А что, у Жиля были романы?
— А ты не знал! Мы все были в курсе. Она ему говорила «нет», тогда он пошел к другим, которые говорили ему «да». А она не приняла этого. Не так воспитана. Да и кто так воспитан?
— Нас всех воспитали в духе моногамности, супружеской чистоты и ревности. Хотя это и глупость, — рассуждал Марк.
— Почему же глупость? — спросил кто-то из присутствующих.
— Мораль в этой области должна изменяться в зависимости от множества факторов, — ответил Марк.
— Ну, например? — весело поинтересовался Том.
— От состояния науки, уровня гигиены и медицины, темперамента людей…
— Темперамент… с этим я согласен. Значит, по-твоему, мы могли бы не испытывать ревность?
— Думаю, мы на это способны. Ведь, в сущности, мы хорошо знаем, что существуют такие отношения между мужчиной и женщиной, в которых мало что имеет значение.
— Ты думаешь?
Конечно. И ты это знаешь. Единственная загвоздка в том, что нам самим хочется иного. Достаточно научиться относиться к этим отношениям так, как они того заслуживают: как к чему-то несущественному. Ведь мы сами, и никто иной, решаем, что важно, а что нет. Могу представить тебе все это по-иному: некоторые сексуальные отношения более значимы, чем другие, но их значимость проистекает как раз из того, что не является в них сексуальным. Не постель делает значимыми сексуальные отношения мужчины и женщины. И женщинам тут отведена главенствующая роль: от них зависит, как мы будем относиться к нашим с ними отношениям. Да-да! А все потому, что мы принудили их к этому, научили серьезно воспринимать эту сторону жизни, запретили быть легкомысленными. Нам удалось убедить их, что они дают или теряют нечто важное, соглашаясь лечь рядом с мужчиной. А сделали мы это потому, что нашей главной заботой в области морали было внушить им добродетель. Что принижает женщин легкого поведения? Мысль, что они совершают преступление, которую мы, мужчины, им внушили и в которую они уверовали. А что происходит теперь? Пытаются любить как-то иначе. А если это слишком въелось в кишки, мы вырываем свои кишки! — смеясь, рассуждал Марк. — Если ты любишь свою вторую половину, все, что делает счастливым ее, делает счастливым и тебя.
