– Давай, Пасти! Давай, сынок!
Его друзья застыли в предвкушении. Им не верилось, что Пастернак отважился на такое шоу. Он улыбнулся Ив, которая подтанцовывала рядом. Кристоф, совсем размякший от умиления, кивнул толстяку. Это было то, что нужно.
Не хочу говорить
О том, через что мы прошли...[16]
Шквал восторгов чуть не сбил Пастернака с ног, когда его друзья и все остальные ринулись к сцене, повсюду были руки и ноги, сияющие улыбки, все танцевали, скакали и отдавались музыке. Пузатые мужики оставили свое пиво на столах и присоединились к всеобщему веселью. Толпа вопила, как на рок-концерте. Пастернак пел во все горло, не слыша собственного голоса, но инстинктивно чувствуя, что попадает точно в ноты. К моменту припева сцена была забита счастливой публикой, и когда пришло время, Пастернак, в слезах экстаза, откинул голову назад и проревел слова с такой яростью и силой, что сам удивился, откуда что взялось:
– ПОБЕДИТЕЛЬ ПОЛУЧАЕТ ВСЕ… Беснующаяся толпа вместе с Ив и Кристофом подпевала:
– ТЕПЕРЬ ВСЕ В ПРОШЛОМ!
Он увидел тянущую к нему руку Милли. Голос начинал садиться. Он сунул микрофон ближайшему желающему и спрыгнул на пол. Вытащив Милли из толпы, он прижал ее к себе и поцеловал со всей страстью, на которую был способен.
– Боже мой, – прокричала она, облизывая губы. – Это было здорово. Сделай так еще раз.
И он сделал. Он не мог ошибаться.
Она опустилась на скамейку. Он сел рядом. Мэгги смотрела прямо перед собой невидящим взглядом, и он заметил маленькую горку камней, на вершине которой возвышался маленький крестик.
– Это мой.
Он хотел встать, но она удержала его за руку.
– Дай мне сказать. Я хочу рассказать тебе.
– Да, пожалуйста.
Шон чувствовал каждый скачок ее настроения, пока она говорила.
– Когда я впервые приехала сюда, то провела всю зиму в солярии. Можешь себе представить? – горько засмеялась она.
– 1986. Мы с мамой купили его по каталогу. Четыре трубки – «Филипс» – мы думали, это круто! Соседи платили деньги, чтобы у нас позагорать. Когда я закончила школу и приехала сюда с девчонками, я была вся оранжевая. Мой самый первый загар. Мне казалось, что я красивая.
На слове «красивая» ее голос дрогнул, и ему захотелось прижать ее к себе, но он сидел и слушал.
– Тогда это был скорее курорт для тех, кому от восемнадцати до тридцати. Мини-юбки, стройные ноги, попсовые песенки – я помню наизусть каждое слово этих чертовых песен.
– И что случилось?
– Это была моя вина. Мне отчаянно хотелось быть первой, кто переспит с официантом. Мы все такие были. Представляешь? Сраный испанский официант! Вряд ли их можно винить за то, что они этим пользовались. Мы сами на этих бедняг просто наседали.
Шон кивнул.
– Я стала встречаться с этим парнем. Его на самом деле так и звали – Мануэль. Мы всю неделю над этим смеялись. Никогда не думала, что буду любить кого-то, как я любила Мануэля, с его маленькими усиками и плохими зубами. Когда я вернулась сказать, что я беременна, они тут же сомкнули ряды. Мануэль? Никакого Мануэля не знаем.
Она горько засмеялась.
– Ну и кто в результате посмеялся последним, а?
Он покачал головой.
– И ты осталась?
– Я просто так решила, и все. Не знаю, что случилось, возможно, это был выкидыш, но прежде чем я что-то поняла, я уже истекала кровью, попала в госпиталь и потеряла ребенка.
Шон снова посмотрел на кучку камней. На могилку.
Мэгги, одолев самое трудное, сухо закончила:
– У меня не было страховки, чтобы оплатить больничные счета. Я была позором семьи и собственным позором, а потому я просто осталась. Я и ребенок. Не беспокойся, ее там нет. В госпитале мне ее не отдали. Мне пришлось заплатить даже за то, чтобы узнать, девочка это или мальчик. Это было так паршиво…
Шон нагнулся, привлек ее к себе и обнял своими огромными руками.
– Иди ко мне.
Она слабо улыбнулась.
– Да ничего. Я просто хотела, чтобы ты все это знал. Чтобы хоть кто-то…
Она замолчала и посмотрела на море, и на этот раз в ее глазах стояли слезы, хотя она все еще улыбалась.
– Чтобы кто-то знал обо мне.
– Господи Иисусе.
Она засмеялась.
– Точно. А потом я наткнулась на это место. Оно… живое, полное духов, тебе не кажется?
Шон кивнул.
– В общем, я успокоилась, сделала собственный памятник и просто…
Она глубоко вздохнула.
– Ну вот. Я нашла место на горе, там, где я могла бы жить с моим ребенком. Ну и просто прижилась. Поначалу мне казалось, что я Жанна Д'Арк, ходила за молоденькими девчонками и пыталась предостеречь их от соблазнов. Вот кого ты мне напомнил, когда я впервые тебя встретила. Будто у тебя миссия. Ты даже не задумывался, прав ты или нет.
Я была такой же. Заходила в номера к девчонкам и оставляла презервативы у кроватей. Меня чуть не уволили.
Она снова вздохнула и покачала головой.
– Но потом это ушло, понимаешь?
Она посмотрела на Шона, и он кивнул. Когда она говорила, веснушки на ее носу шевелились, и Шону захотелось поцеловать ее.
– Я не чувствовала себя… ограбленной. Мне все еще было восемнадцать, и я говорила на почти безупречном испанском. В общем, я решилась. Я зазывала отдыхающих в бары, где мне платили. То же самое с прокатными конторами и автобусными экскурсиями. С каждой продажи я что-то имею. Потом перешла в недвижимость, особенно когда начался бум. Я даже таблетки продавала – просто чтобы удостовериться, что у подростков будут нормальные «колеса».
Она уткнулась носом в плечо Шона.
– Вот и все. Это я. Рыжая девчонка из Данбара, которая живет здесь.
Она пожала плечами. Шон еще крепче прижал ее к себе. Она чувствовала, что это не страсть, а дружеская поддержка, поэтому не стала искать его поцелуев и тоже обняла его.
Он поднялся и подошел к краю пропасти. Она присоединилась к нему. Шон отклонился назад, к ней.
– Можно тебя кое о чем спросить?
– Конечно.
– Как ты назвала ее?
Она помолчала.
– Бонита.
– Красивое имя.
– Была такая песня, помнишь? Когда мы девчонками приезжали сюда в отпуск, мы были такие юные, красивые и… свободные. Да, мы были свободны. И танцевали под эту песню. «Ла Исла Бонита».
Она отвернулась от него и встала на краю утеса.
