К ужину он вышел позднее других. Обстановка за столом отдавала печалью. Блюда подавались, как положено, но уносились почти нетронутыми.
— Спасибо, достаточно. Я столько не съем, — отказывался Оболенский.
— Благодарю, я не голоден, — сдержанно вторил ему Репнин.
— Вижу, что с такими гостями и готовить не надо, — недобро улыбнулся Корф, присаживаясь к столу. — Да, кстати, Сергей Степанович, если прослушивание все еще осталось в ваших планах, вы могли бы уединиться с Анной в библиотеке.
— Нынче траур. Не стоит, — Анна неодобрительно посмотрела на него.
— Почему же?! Отец обожал сцену. Я думаю, его душа будет счастлива встретиться с театром еще раз.
— Володя, мне кажется, Анна права. Сейчас не время.
— А когда будет время Миша? В конце концов, это отвлечет Сергея Степановича.
— Как скажете, — пожал плечами Оболенский, — это вы должны решить сами. А я пока вернусь в библиотеку. Благодарю за угощение!
— Нет, в самом деле, Анна, — не унимался Корф, кивнув оставившему их князю. — Что вы упрямитесь? Отец был бы доволен, зная, что вы, наконец, поступите на сцену и покинете этот дом.
— Сцена должна быть мне в радость, а не в наказание.
— С чего это вы решили, что я непременно желаю вам плохого?
— Владимир… — хотел поддержать Анну Репнин, но в этот момент в столовую вошел Забалуев в сопровождении уездного исправника.
— Господа… — брови Корфа удивленно поползли вверх. — Я, конечно, невероятно рад вашему появлению. Но, однако, в следующий раз соблаговолите предупреждать о своем визите. Тем более, в столь поздний час.
— Нам не до церемоний, сударь! Правосудие не может ждать! — надменно сказал Забалуев.
— И что же значит ваш визит? Вы нашли убийцу?
— Нашли.
— И кто же он?
— Вы, милостивый государь!
— Вы арестованы господин Корф. Собирайтесь! — гаркнул исправник.
— И кто же это, господин капитан, навел вас на подобные домыслы? — Владимир и не подумал вставать. — Неужели своим умом дошли?
— Извольте пройти с нами — там разберутся, домыслы это или факты, — нагло заявил Забалуев.
— Владимир, что происходит? — Репнин в изумлении посмотрел на друга.
— Мы присутствуем на спектакле, поставленным господином Забалуевым, — не без иронии пояснил Корф. — Жаль, Сергей Степанович ушел. Он большой любитель драматического искусства.
— Кто позволил вам, милостивый государь, обвинять Владимира в смерти барона? — потребовал объяснений Репнин.
— Извольте! Доподлинно известно, что яд, которым был отравлен ваш батюшка, привезли из Индии! Доктор Штерн сообщил нам об этом, как только изучил его.
— И что вам дает этот тезис? — нахмурился Репнин.
— Владимир Иванович, как вам хорошо известно, несколько раз путешествовал по Индии. И кое-что оттуда мог привезти. Кроме того, он один всегда свободно мог подойти к графину с любимым бренди Ивана Ивановича.
— Бред какой-то!
— Нет, — ядовито «поправил» Репнина Корф. — Это называется «излагать факты».
— Интересно, — в тон ему продолжал выяснять Репнин, — а мотивы убийства у вас столь же определенные? Насколько мне известно, Владимир любил отца.
— Любил?! О его постоянных распрях с отцом известно, простите, всей округе. И причина этих ссор тоже не является тайной.
— Ну, что же, — улыбнулся Корф, — значит, мне суждено стать козлом отпущения?
— Владимир, — возмутился Репнин, — ты не можешь позволить, чтобы тебя так просто арестовали! Господа, это же очевидная ошибка!
— Князь Репнин! — напыжился Забалуев. — Вы мешаете законной власти! Я буду вынужден…
— Действительно, Мишель, — остановил друга Корф, — не стоит мешать предводителю уездного дворянства арестовывать опасного преступника.
— Стойте! — Анна стремительно встала из-за стола. — Господин Забалуев, я, правильно поняла, что главная улика — яд?
— Да. И, прошу заметить, — улика достаточная и убедительная.
— Возможно, вы и правы, однако все же есть «но», господа. В Индии побывал не один Владимир Иванович.
— А кто же еще? — с неохотой спросил Забалуев. —Вы.
— Что? — грубо расхохотался тот.
— Вам смешно? А мне нет. Лучше ответьте, откуда у вас этот хлыст, господин Забалуев? Я видела эти узоры в книге, которую привез Владимир из Индии.
— Вынужден вас разочаровать сударыня, — зло ответил Забалуев. — Этот хлыст я купил у цыган.
— Если цыгане могли привезти из Индии хлыст, то они могли привезти вам с таким же успехом и яд! — поддел Забалуева Репнин.
— Это неслыханно!
— Только не говорите нам, Андрей Платонович, что вы невинны, — продолжал Репнин. — Мы знаем, какое активное участие вы принимали в тяжбе по поводу поместья. Ведь княгиня Долгорукая пообещала его вам, как часть приданого Лизы. А в тот день, когда отравили Ивана Ивановича, в библиотеку беспрепятственно мог проникнуть любой, в том числе и вы.
— Господин предводитель, — Владимир поднялся из-за стола и угрожающе посмотрел на Забалуева. — Предупреждаю, если выяснится, что вы имели отношение к смерти отца, скрыться от меня вам удастся только в могиле.
— Должен признать, Андрей Платонович, — подал, наконец, голос и исправник, — но только что эта дама высказала против вас не меньше улик, чем вы предъявили против молодого барона Корфа. Прошу прощения, господа, но очевидно, что мы поторопились. Честь имею!
Исправник уважительно козырнул и откланялся.
— Я этого так не оставлю! — заверещал Забалуев. — Я доберусь до правды. Я…
Он хотел еще что-то сказать, но захлебнулся под выразительным взглядом Репнина и покинул столовую вслед за исправником.
— Зачем вы это сделали? — Корф повернулся к Анне. — Почему не позволили меня арестовать?
— Потому что вы невиновны.
— Я не заслуживаю вашего доверия, — побледнел Владимир, — но спасибо вам. Прости, Миша, мне что-то не по себе, я оставлю вас на какое-то время.
Репнин поднялся, провожая его, а потом подошел к Анне.
— Я должен перед вами извиниться.
— За что? — удивилась она.
— Я думал о вас плохо — я считал вас робкой и беззащитной.
— Разве сила женщины — не в ее слабости?
— Надеюсь, однажды мне представится возможность вступиться за вас, как вы вступились за Владимира.
— Вы по-прежнему не оставляете попыток привязать меня к себе, заставить меня поверить в то, что я вам не безразлична.
— Но так оно и есть! Я бы хотел видеть вас чаще, заботиться о вас, защищать и гордиться вами. И желание это столь велико, что я ничего не могу с собой поделать.
