– Твоя правда, – сказал Николо, одобряя совет мальчика. – Но как нам поступить с девочками?
– Я устрою все как нельзя лучше, – ответил ему на это Рокамболь, – я займу место Коляра.
– Ну, теперь, – добавил он, – марш вперед!
Они вышли.
Рокамболь взял кусок угля и написал им на двери кабака, которую запер на ключ: «Заперт по случаю банкротства».
Жанна, сидевшая все это время в павильоне, постоянно получала письма от сэра Вильямса, в которых он, выдавая себя, за графа де Кергаца, писал ей о своей глубокой любви к ней, о том глубоком счастье, которое ожидает его, если она полюбит его, и т. д. Все эти письма были без подписи, и только два последних он осмелился уже прямо подписать «де Кергац».
Жанна ждала его приезда и не могла дождаться.
Наконец, вечером, на закате солнца, раздался стук колес экипажа, катившего по песку главной аллеи. Жанна побледнела, хотела подняться, но силы оставили ее, и она не смогла встать со стула.
Дверь отворилась, и служанка Мариетта доложила: – Граф Арман де Кергац!
Жанна глухо вскрикнула; ей казалось, что все силы ее вдруг оставили.
Вернемся немного назад.
Когда Арман и Леон вышли из кабака в ночь убийства Коляра, то они скоро поняли, что им ночью здесь ничего не отыскать и не сделать, а потому и воротились в Париж.
– Граф! – проговорил Бастиан, встречая Армана. – Мы теперь знаем, где сэр Вильямс, – и при этом он подал ему рапорт его тайной полиции.
В этом извещении было сказано, что сэр Вильямс едет по дороге в Бретань к кавалеру де Ласси. Арман задумался.
– Андреа, – сказал он, наконец, – это он. Надо торопиться, если мы хотим спасти Эрмину.
– Конечно, – заметил Бастиан.
– Ты сейчас же поедешь туда, мой друг, – сказал Арман. – Из Керлована ты можешь отлично наблюдать за всем, что делается в Манцаре и Женэ. Ты будешь писать мне ежедневно, и если понадобится, то я тотчас же приеду.
Бастиан уехал в Керлован ровно за двадцать четыре часа до начала охоты, на которой сэр Вильямс убил кабана.
Баронет явился Эрмине при романтических и драматических условиях; он явился ей героем темных приключений, человеком, играющим жизнью из-за улыбки. А теперь он хотел, чтобы она увидела в нем истинного джентльмена, холодного, сдержанного, меланхоличного англичанина, строго следующего всем условным приличиям.
После охоты на кабана был большой обед, и во время этого стола он едва поднимал на нее свои глаза, но говорил умно и старался выказать и свое умственное превосходство, – словом, заботился выставить ей на вид свои нравственные качества в таком же ярком свете, как и физические. Простившись в этот день с Бопрео и баронессой, сэр Вильямс вздумал убедиться, не вернулся ли Арман в Керлован и не наблюдает ли он за его действиями.
Он направился по направлению к старому замку и дорогой от попавшегося ему навстречу крестьянина узнал, что в Керлован приехал управляющий графа Бастиан.
Сэр Вильямс не знал о побеге Баккара и о том, что теперь уже Арман де Кергац не мог больше сомневаться в его личности. Поэтому он хотя и опасался отчасти соседства Бастиана, но надеялся, что тот при встрече с ним все-таки его не узнает.
– Мне хочется, – сказал он себе, – постучаться в ворота замка и сделать визит этому Бастиану.
Баронету понравилась эта мысль. Достигнув дна лощины, где был поворот на Керлован, сэр Вильямс увидел на противоположной стороне утеса силуэт человека. Он увидел, что этот человек медленно спускался и направлялся ему навстречу. Затем явилась еще одна тень, и вдруг баронет очутился лицом к лицу с двумя людьми.
– Сэр Вильямс, – произнес чей-то голос, заставивший мнимого англичанина невольно содрогнуться.
– Это он. Я его узнаю, – твердила другая личность.
Баронет узнал голоса Бастиана и старого сумасшедшего Жерома, некогда жившего у его отца Фелипоне.
Тогда сэр Вильямс инстинктивно схватился за седельные кобуры, ища своих пистолетов. Но их не было.
Конюх кавалера де Ласси, седлая накануне его лошадь для охоты, вынул пистолеты, чтобы вычистить их, и забыл потом положить на место.
Бастиан разговорился с сэром Вильямсом, дал ему понять, что он знает все о двенадцати миллионах и зачем баронет вздумал жениться на Эрмине, и, наконец, предложил ему сойти с лошади и поговорить с ним.
Хотя сэру Вильямсу все это было больше чем неприятно, но ввиду необходимости он исполнил это требование Бастиана.
– Милостивый государь, – начал хладнокровно старый гусар, – раньше всего я хочу поговорить с вами об одной вашей знакомой.
– Как ее зовут?
– Баккара.
– Я ее не знаю, – ответил спокойно баронет.
– Вам, конечно, изменяет ваша память, потому что вы же засадили ее в дом умалишенных.
Сэр Вильямс заметно побледнел.
– Да, – продолжал Бастиан, – она вышла, и мы теперь все знаем…
– Так вот, эта Баккара вышла от туда.
– Вышла! – вскрикнул баронет, выходя из своей роли.
– А, наконец вы себе изменили, – заметил при этом Бастиан. Сэр Вильямс кусал себе губы.
Затем Бастиан вскочил на лошадь сэра Вильямса и предложил ему идти перед собой.
Сэр Вильямс видел в его руке пистолет, а потому и не счел нужным заставлять упрашивать себя. Они двинулись в путь.
– На этот раз, – думал Бастиан, – он у нас в руках, и, хотя бы пришлось убить его, он не ускользнет из моих рук.
Вдруг сэр Вильямс споткнулся и упал, потом, когда доверчивый Бастиан думал, что он сейчас подымется и пойдет дальше, ловкий и быстрый, как змея, баронет скользнул под брюхо лошади и всадил ей кинжал в бок. Лошадь зашаталась. Бастиан страшно вскрикнул и полетел с крутизны вниз. Сэр Вильямс сбросил лошадь и всадника с высоты утеса в море.
Вслед за криком Бастиана раздался глухой шум, и потом наступило мертвое молчание. Лошадь и человек разбились о скалы, покрытые пеной морского прибоя.
На этот шум вернулся безумный Жером и, не видя Бастиана и лошади, бросился на сэра Вильямса, который держал в своей руке кинжал.
Баронет был молод, изворотлив и силен, но и старик, несмотря на свой возраст, сохранил редкую силу.
Но вдруг старик глухо застонал, руки его разжались.
– Убийца! – прошептал он в последний раз и упал навзничь.
Тогда баронет спокойно скрестил руки и сказал:
– Я решительно сильнее всех этих людей.
И затем он отправился дальше пешком.
– Жалко лошади: мне за нее давали две тысячи экю, – проговорил он.
Это было надгробное слово в память старого гусара.
