Мы рванули по замерзшей тропинке, кровь в щеки, локти в стороны.
— Не забудьте, это я рассказал. Я попал туда первым. И вернусь, только попью чаю!
Мы оставили его стоять на фоне низкого розового солнца, маленькую червоточинку на розе, тонкую колючую палочку, которая непременно должна была встретиться с ножницами. Сбегая по холму, мы уже слышали пруд — крики, которые возникают только на воде, визг коньков, звон льда, вздохи пустот под ним. Потом мы увидели его, черный и плоский, как поднос, конькобежцев, несущихся по кругу, как шарики. Мы завопили и скатились на пруд, сразу попадав, рассыпавшись во всех направлениях. Эта магическая субстанция с ее подарками-обманками оказалась для меня миром, с которым я никогда так и не смог совладать. Сначала она надевала на пятки крылья и дарила полет Меркурия, а потом бросала носом вниз. Она выбирала своих собственных любимчиков, из тех, на кого вы бы никогда и не подумали, неуклюжих медведей в классе, которые проносились мимо на одной ноге, которые вращались и выписывали всякие фигуры, и носились, как стрижи; и никогда не падали — падания были не для них.
Я же оказался пешеходом. Мы накатали свою дорожку на блестящей черной поверхности. Такую гладкую, что, только ступив на нее, вы скользили вдаль, а долина скользила мимо вас, как по маслу. Можно было также лечь ничком и пытаться плыть по льду, суча руками и ногами. Из такого положения глубоко внизу были видны малюсенькие пузырьки, похожие на холодные зеленые звезды, острые, зловещие трещины, мертвые ленты лилий, утонувший камыш, торчащий вверх, как готовые к пуску ракеты.
Замерзший пруд холодным зимним днем доставлял нескончаемый ряд удовольствий. Время не замечалось; ощущение было почти чувственное; мы играли до изнеможения. Мы без конца разбегались и скользили, пот тек ручьем; шарфы украсили жемчужины, образовавшиеся от жаркого дыхания. От тростника и хвоща на берегу пахло едко, как от мужских пальцев. Свешивающиеся ветви ив, схваченные льдом, казались цветущей сиренью в свете заходящего солнца. Позже за угольным рисунком ветвей появилась морозная луна, и мы поняли, что пробыли на пруду слишком долго.
Но мы обещали Матери, что принесем дров. Зимой нам приходилось доставать их каждый день. Мы с Джеком, руки в карманах, молча поплелись по тропинке; уже стемнело, мы были напуганы. Березовая роща казалась лабиринтом из лунного света и теней, мы жались друг к другу.
Сучья на земле были хорошо видны, они мерцали свежим ночным инеем. Мы выдирали их, залепленные землей и листьями, руки ломило от холода. Лес стоял молчаливый, застывший, белый, с запахом волков. Наверное, именно такую ночь увидели затерянные в просторах охотники, когда впервые отправились на север во время ледникового периода. Мы мечтали о пещере, теплых мехах и костре, когда подхватили жалкие палки и рванули домой.
Потом обязательное «Где-же-вы-пропадали?», «Неважно», «О-Бог-мой» и «Быстрее-к-огню-вы-похожи-скорее-на-мертвецов». Первая долгая, медленная мука, пока отходят руки, тихая агония возвращения крови в пальцы. Боль страшнее, чем зубная; не в силах удержаться, я всхлипываю, но потихоньку боль проходит… И вот мы получили по огромной кружке чая и горячему тосту с жиром; а потом вернулись сестры.
— В Строуде настоящее смертоубийство. Я два раза упала — на Гайстрит — и порвала чулки. Уверена — все продемонстрировала. Это было ужасно, Ма. А лошадь свалилась в витрину Мэйполов. А старый мистер Фоулер не мог спуститься с горки, ему пришлось сесть на зад и скатиться. Сейчас еще холоднее. Завтра никто не сможет ступить ни шагу.
Они сидели за чаем и продолжали обсуждать возбужденными голосами несчастья этого дня. А мы, мальчики, были рады, что зима пришла, настоящая зима, новые занятия…
Позднее, ближе к Рождеству, прошел обильный снегопад, который поднял дороги до верха изгородей. Миллионы тонн прекрасного материала, послушного, чистого, годного для всевозможных целей, который не принадлежал никому, который каждый мог лепить, есть или просто кидать, прокладывать в нем туннели. Он укрыл холмы и отрезал деревни от мира, но никто и не думал об избавлении; потому что в кормушках было сено, а на кухнях мука, женщины пекли хлеб, скот был укрыт и накормлен — в конце концов, мы и раньше бывали отрезаны.
За неделю до Рождества, когда снежный покров, казалось, стал еще толще, пришел момент для рождественских песнопений; и когда я мысленно возвращаюсь к тем вечерам, я вспоминаю хруст снега и пятна света от ламп, расплывшиеся на снегу. Песнопения в моей деревне были особой статьей дохода для мальчиков, девочки к этому не имели никакого отношения. Как и заготовка сена, сбор черной смородины, чистка камней, пожелание людям счастливой Пасхи, они являлись одним из наших сезонных приработков.
Абсолютно инстинктивно мы знали, когда пора начинать; на день раньше мы бы оказались непрошеными гостями, на день позже мы бы получали только недоуменные взгляды от людей, чья щедрость уже исчерпана. Когда подходил настоящий, точно сбалансированный момент, мы безошибочно узнавали его и были наготове.
Поэтому, загрузив поленья в печь, чтобы они просохли к утренней топке, мы закутались в шарфы и вышли на улицу. Мы громко прокричали несколько раз в сложенные лодочкой у рта ладони, пока все мальчики, которые прекрасно знали этот сигнал, не выскочили из домов, присоединяясь к нам.
Один за другим они подходили, спотыкаясь и раскачивая фонари над головой, тоже громко сигналя и кашляя.
— Отправляемся петь?
Мы все ходили в церковный хор, поэтому ответа не требовалось. Целый год мы славили Господа, пусть не в тон, и в качестве награды за службу — на вершине торжества — мы имели сейчас право обойти все большие дома, пропеть наши гимны и собрать дань.
Обойти их все — означало пять миль пешком по дикой и обычно заснеженной целине. Поэтому первое, что мы делали, — составляли план своего движения; формально, так как маршрут никогда не менялся. Все равно, мы дули на пальцы и спорили; а потом выбирали Предводителя. Это никого не ограничивало в поступках, так как каждый считал себя Предводителем, и тот, кто начинал вечер в этом качестве, обычно возвращался домой с разбитым носом.
В этот вечер нас собралось восемь человек. Шестипенсовик, который вообще никогда в жизни не пел (даже в церкви он просто раскрывал рот); братья Горас и Бони, которые всегда со всеми дрались и при этом им всегда больше всех доставалось; Клерджи Грин, проповедник-маньяк; Уолт — хулиган и два моих брата. Пока мы спустились по тропе, мальчишки из других деревень были уже у холмов, громко распевая «Kingwenslush» и крича в замочную скважину каждого дома: «Бей, молоток! Звони звонок! Подайте нам пенни, мы с песней прекрасной стоим на коленях!» Они не имели никакого права на подаяние, это мы были Хором, тем не менее в воздухе повеяло духом конкуренции.
Нашим первым заходом, как всегда, был дом Сквайра, и мы, нервничая, зашагали по подъездной аллее. Лампами нам служили свечки, вставленные в банки из-под мармелада и подвешенные на веревках с петлей. Они бросали слабые лучики света на башни снежных сугробов, которые громоздились по обеим сторонам аллеи. Начиналась снежная буря, но мы хорошо укутались: армейские обмотки на ногах, на головах — шерстяные шапки и несколько шарфов намотано на уши.
