Во второе воскресенье августа Голлер открыл простой пятиголосный орган и великого органиста с таким классом игры, каковой был непривычен даже для слуха скромного мастера.
— Кто вы, скажите ради святой Цецилии? — забормотал Голлер, когда Элиас спустился с возвышения.
Гость взволнованно глотал ртом воздух и вертел в руках шляпу.
— М…м… меня зовут Голлер. Фридрих Фюрхтеготт Б… б… руно Г…голлер, — заикаясь, представился он и подал Элиасу шляпу вместо дрожащей своей руки.
Элиас вяло выслушал его, глядя на Голлера своими пустыми глазами, и не сказал ни слова в ответ.
— Я органист с… собора в Фельдберге, а также к… к… кантор, — робко добавил Голлер. А когда более или менее успокоился и спросил еще раз, с кем имеет честь, Элиас опять не ответил.
Тут подошел Петер, наблюдавший за ними, он-то и внес ясность.
— Господин музыкант, — услужливо затараторил он, — это наш Элиас Альдер, органист и учитель здешней школы, а я его двоюродный брат и друг, а еще мехи раздуваю.
Поскольку Элиас хранил молчание, Голлеру пришлось говорить с Петером. Еще ни разу, признался мастер, не случалось ему слышать такой гениальной игры. Мощь ее, пожалуй, примитивна, по какое величие! А каков контрапункт — это уже за пределами возможного. Органист умудрился сыграть четыре хорала в виде четырехголосного попурри, не изменив ни единой ноты. Это попросту невозможно; нельзя ли прямо сейчас ознакомиться с записью этой грандиозной композиции? Он бы хотел изучить ее получше. А запричастная фуга, которую он сыграл, несколько отступив от канона, исполнена такой вулканической силы, какой не встретишь ни в одном произведении для органа. В постлюдии, завершающей хорал «Христос пришел на Иордан», буквально слышится плеск волны, а хроматическое сгущение в самом финале на словах «и смерти горшей вкусит» просто душу потрясает, до сих пор шляпа на голове не держится. Не откажут ли господа в любезности показать партитуры всех исполненных вещей?..
— Милостивый государь, — заговорил вдруг Элиас, — мне неведома нотная грамота.
Возникла короткая пауза. Петер чуть пристыженно улыбался, а Голлер снова начал вертеть в руках свою шляпу.
— Вы не знаете… — У Голлера слова застряли в горле.
— То-то и оно, — поспешил разъяснить Петер, — он сам играть научился. А вот наш покойный господин учитель, тот умел читать ноты, и писать тоже.
Голлер опустился на скамью.
— Ни одной ноты? — недоверчиво прошептал он.
— Извольте поглядеть сами! Кроме книжек Оскара, вы тут ничего не найдете!
Тут до Голлера стало доходить.
— Ни одной ноты, — задыхаясь, произнес он, — ни единой.
Элиас хотел уйти, но Голлер прямо-таки вцепился в него.
— Прошу вас! Еще одна небольшая импровизация! Сядьте за кафедру! Прошу вас! — настойчиво упрашивал он. И вот все трое поднялись на возвышение.
Еще раз прослушал Голлер, не веря ушам своим, игру Элиаса, после чего стал тихонько внушать Петеру, что органист, ради святой Цецилии, должен без промедления отправиться в Фельдберг и явиться в Музыкальный институт. По счастливому стечению обстоятельств ровно через две недели там будет ежегодный праздник органной музыки, конкурсантам предстоит испытать свои силы в искусстве импровизации. И хотя Петер не понял ни слова, он все же пообещал, что к указанному сроку они с другом будут на месте. Петер ясно предчувствовал приближение величайшего триумфа в жизни друга.
В тот же день Бруно Голлер покинул Эшберг, на сей раз изменив своему долгу аккуратно вносить данные о каждом органе в свой толстый реестр. Вот почему местный органчик не попал и в его позднейший труд «Органное достояние Форарльберга». Музыка Элиаса Альдера совершенно выбила его из колеи, и в течение нескольких дней он никак не мог сосредоточиться. Когда же Голлер оправился от потрясения, он горько пожалел о том, что пригласил эшбергского органиста. «Ведь может случиться так, — у него заныло сердце, — что этот Альдер со временем вырастет в соперника. А вдруг, о святая Цецилия, ему предложат вакантное место второго органиста?» Голлер вышел в садик с розами, мастеру не хватало воздуха. Нельзя никоим образом допустить, чтобы этот чертов парень…
В последнее воскресенье августа друзья отправились в путь. Было одуряюще жаркое утро, воздух зыбился, размывая дали. Петеру с трудом удалось уговорить друта вообще пойти на эту затею. За последнее время Элиас стал настолько апатичен, что даже мыться перестал. Он с удовольствием пролежал бы до полудня в постели и, закрыв глаза, размышлял бы о тайне невозможности своей любви, что уже вошло у него в привычку. Петер, отлично сознававший важность момента, хитростью поднял с постели уставшего жить друга. Он принес ему известие, что Лукас Альдер заболел воспалением мозга. Кто знает, может, скоро Эльзбет снова будет свободна. Элиас знал, что это не так. Но самая мысль об Эльзбет, не связанной узами супружества, влила в него силы для дальней дороги.
Во время прощания — парализованному Зеффу он молча взглянул в лицо, мать еще спала, Фриц был на утренней дойке — Филипп вдруг яростно заартачился. Элиас попытался успокоить мальчика на языке звуков, которому сам же обучил братишку. Но тот заголосил еще громче. В своем отчаянном упорстве Филипп напоминал теленка, которого вытягивают за веревку из тепла хлева, чтобы отвести на заклание. Может быть, полоумный предчувствовал, что Элиас уже не вернется домой?
Ближе к вечеру, когда солнце палило не так беспощадно, друзья ступили своими босыми ногами на улицы городка Фельдберга. Петер хорошо знал дорогу. Он ведь приходил сюда с Нульфом по делу о наследстве и теперь не упускал возможности показать Элиасу главные достопримечательности Фельдберга.
В те времена путник, входящий в городок с северной стороны, не мог миновать каменного, немыслимо ветхого дома. Возле него стояла полуразвалившаяся церквушка. «Это богадельня для неизлечимо больных», — с видом знатока просвещал Элиаса Петер. Если им повезет, они смогут увидеть парочку прокаженных, которых держат взаперти из-за опасной болезни. Молодые люди вошли в вымощенный камнями двор, и Элиас действительно увидел больных с безобразными гнойными нарывами на лицах, встретился с их несчастными взглядами, увидел полуприкрытые бинтами руки и ноги, пожираемые страшным недугом. Петеру этого было мало, он подошел к зарешеченным оконцам и стал ненасытно разглядывать убогие создания.
Старая городская стена к тому времени почти сровнялась с землею, и кое-где о былой цитадели напоминали только груды огромных камней. Отличительным признаком Фельдберга была тогда восьмиярусная, овальная в сечении сторожевая башня. Легенда гласит, что, когда в Фельдберге правил род Монфоров, городок пережил страшные дни из-за неслыханного нашествия кошек. И размах этого бедствия позволял даже уподобить его тучам саранчи из Ветхого Завета. Жители Фельдберга были в отчаянии, кошки чуть ли не бросались на людей, и на улицах шагу нельзя было ступить, не вызвав диких кошачьих воплей. Хитроумный градоначальник Йорг Берчлер предложил построить башню, не уступающую по высоте Вавилонской, чтобы сбрасывать с ее зубчатой вершины заключенных в плетеные короба кошек. Жители и впрямь последовали совету градоначальника, и бедствие миновало. Вот почему восьмиярусное строение и по сей день называется Кошачьей башней.
