Но где же она совершилась, эта грандиозная жатва, что заставила их облететь? Где тот сверкающий сноп цветов? В какой час, в каком краю можно было нарвать подобный букет? Неужели надо остаться в тесном лабиринте, подождать еще, влачась через долгие часы, годы, века, не получая от огромного неба ничего, кроме остатков этого разрозненного букета, случайно падающих там и сям, жалких, вечно подпорченных с краю, изъеденных червями или увядших! Ах, пусть этот сноп отдаст полностью все, что может, чтобы здесь и сейчас сжать его слабую плоть, заставить ее излиться, украсив небо красными султанами своего сока, а сердце его пусть взовьется ракетой, чтобы на черном дне времени раскрылся наконец громадный ослепительный витраж города.
* * *
И тут я увидела, как все краски вскипели. И бежевый, и каштановый воспылали жестоким багровым пламенем катаклизма, чья темная краснота вздувалась всеми красками, которые она вбирала в себя, растворяя в своем бурлящем горне. В этом расплавленном месиве краски кружились, словно цветы, сотканные из пены, мечущиеся анемоны, а между бурунами снова и снова взметались гигантские стебли огня. Оранжевый взрывался, фиолетовый грубо разжижался, скатываясь ртутными каплями, растекался желтый, синий падал, как рушатся утесы, а зеленый, чуть этот жар его коснется, испарялся. Во мне бесновалось насилие, рожденное отчаянием и похотью, из темных дыр моей жизни восстали невредимыми все страсти, но теперь они словно по волшебству вдруг выросли до гигантских размеров. Если в пору их детства они были маленькими чарующими и жестокими зверушками, созданными для игры, то теперь они обернулись громадными чудищами, которые оспаривали друг у друга хрупкие клочки моей жизни. Пламя занялось со всех сторон.
Я могла бы, конечно, перекинуть через эти потоки расплавленной лавы переходные мостки, опирающиеся на все те цвета, которые я испытала, но они, пожираемые жаром, тотчас уплыли бы клубами тумана. Я могла бы вбить краски в землю, как столбы, как сваи. Но что-то побежало бы от моих пальцев вверх по колонне, которую я бы воздвигала, у меня не нашлось бы достаточно убежденности, чтобы наладить, утрясти свои краски, сделав их несгораемыми. И тогда вершина колонны вдруг беспощадно надломилась бы, взорвавшись мрачным огнем, алое сердце взрыва заволоклось бы дымом, то была бы едкая алость последнего сгорания, где зеленое уже не сможет быть ничем, кроме мифической саламандры.
Итак, не оставалось ничего иного, как отдаться пожару, пошвырять в огонь куски своей плоти и упиваться этим ненасытным опьянением до последнего уголька, пока не рассыплешься в пепел. А после этого, может быть, обретешь ту невинность, о которой говорится в книгах.
Огонь заражал меня своей лихорадкой. Чем выше взметались языки пламени, тем жарче становилось мое возбуждение, и они сливались в едином взрыве. Ярко-красное сердце огня кипело под каждой из моих дорог, под каждой из моих красок. В любой миг я рисковала поскользнуться, и тогда, обернувшись пожаром, я, может статься, как пламя, испепелила бы все вокруг.
Но нет, жар лишь опалил мое лицо. Огонь оттолкнул меня своим яростным дыханием, и всесожжение не состоялось.
* * *
И вот я вернулась в город еще на несколько дней. Когда дул ветер, я научилась расправлять крылья. Теперь ветер стих, и мои крылья тоже поникли, но я продолжала путь пешком. Если подключалось течение, я учтиво следовала за ним, когда оно меня покидало, опрокинув навзничь, я поднималась вновь. Стоило какому-нибудь цвету заявить о себе, я подобающим образом снимала перед ним шляпу своих эмоций, но потом надевала ее снова. Я делала то, что надлежит, не позволяя красному зайти дальше опушки и следуя стародавними тропинками зеленого. Но я им не верила. Зеленый тоже был недостаточен, он мог отступить перед красным. Два изначальных цвета пришли ко мне, они играли со мной, а не оберегали меня. Мое тело не удерживало красок.
Наконец зеленый исчез полностью. Осталось лишь болтливое журчание каналов по камням огромных строений, и этот шум стал для меня нестерпим. Казалось, город разбился вдребезги, словно бутылка, и я шла по его острым, со скрежетом трущимся друг о друга осколкам. Внезапно я осознала, что невозможно провести ночь, хотя бы всего одну, в этой невразумительной местности. Как я смогу заснуть на обломках огромной развалившейся вазы города, где моему телу примоститься среди этих режущих граней, которые в клочья раздерут мой сон? Я отыскала свой спальный мешок и направилась в парк.
На его дорожках еще мелькали последние велосипедисты. Под деревьями уже копилась мгла. Я пересекла этот почти лесной участок в надежде, что, может быть, выйду из него уже не здесь, окажусь в каком-то ином пространстве. Но меня вынесло на центральный газон. Заходящее солнце здесь било в упор, как прожектор. Я развернула свой спальник и улеглась. Тень осталась вдали, у кромки деревьев. Потом солнце скрылось, и она подползла ближе. А там, совсем далеко, на фоне неба четко прорисовались, ощетинившись сверканием стекол, крепостные укрепления города. Оттуда не долетало ни звука. Я уснула прямо на голой земле.
* * *
Утром я проснулась очень рано. Выбралась из спального мешка. Мое тело не улавливало красок, но я услышала собственный голос, проговоривший отрешенно: «Да, но я по-прежнему здесь». Я снова потянулась. Все вокруг казалось мне беспредельно удивительным. Солнце всходило из моря. Легкая желтизна, похожая на пыльцу, окрасила мои пальцы. Я стала смеяться, я говорила себе: «Вот он, еще один, новый!» И так он был нежен, этот цвет, такое излучал ласковое тепло, что взгляд растворялся в нем. Верхушки деревьев купались в желтом сиянии. Мне вспомнилась молочно-белая кожа лесного смотрителя и его жены с этими золотистыми пятнышками, которыми она была усыпана. Решив, что работать не пойду, я снова разложила спальный мешок. Когда в парк стали забредать первые гуляющие, я перебралась под деревья. Я нежилась, купаясь в солнечных бликах, каждый из них был теплым озерцом, и тело в нем блаженно раскрывалось, будто кувшинка. Я сказала себе: «Пусть меня объявят универсальным художником!» — потом, перебравшись в другое золотистое озерцо, добавила: «А мир пусть копошится в своей пестрой ветоши!» Я могла немного побыть в неподвижности под защитой этого заколдованного круга желтизны, мир никуда не денется, не исчезнет. В свое время я наверняка найду его снова. И он больше не отвернется от меня, с треском захлопнув веер своих красок только потому, что я покинула его ненадолго. Я сказала себе: «В конце концов, я тоже часть мира». И уснула в желтом уютном кружке.
* * *
Когда настал вечер, желтый покинул меня. Я этому не удивилась. И знала, что последовать за ним не смогу. Чтобы удержать его при себе навсегда, требовалась особая грация, а у меня ее не было. Мои пальцы были слишком грубы, мои нервы — слишком напряжены. Его золотистой пыльце нужны были тело лотоса и терпеливые персты мудреца. Чтобы венчики его оттенков могли раскрыться вполне, города должны уподобиться озерам, а взгляды стать медленными, словно скользящая по глади ладья. Затаив сожаление в глубине сердца, я отпустила его, и он удалился в своем неторопливом странствии, цвет тела, распускающего свои лепестки, а я смотрела, как тает в небе его сияющий след, пока не увидела, как наконец он застыл, бесконечно далекий, будто созвездие в глубинах памяти.
