Вон и памятник рядом.) И наконец для тех, кто еще сомневается, последнее:
"Из жизни гусар и женщин". Ну как тут не смотреть с "художественной" точки зрения?! А если еще представить себе лицо купившегося на эту рекламу человека, который пришел домой и стал читать Чаадаева в надежде отыскать там что-нибудь "из жизни гусар и женщин"... И как он будет это читать! И какое разочарование его ждет! И какую лютую злобу он испытает к надувшему его торговцу. Да что вы! Это уж совсем очаровательно! Это может быть отдельным художественным (опять-таки) произведением!
Общая же картина нашего рынка такова (она тоже не придумана, а увидена):
старик-нищий роется в мусорном баке в надежде найти там что-нибудь полезное для себя. И когда находит, складывает все в яркую красную сумку с надписью "Winston"...
А вот если сам "интеллигент" делает попытку войти в рынок вместе с другими, это выглядит так по-детски, что даже трогательно.
"Никто из нас не Карамзин. А был ли он, а было ль это - пруды и девушки вблизи и благосклонные поэты?" - так заканчивается стихотворение Г. Шпаликова, которое я вспоминаю, посетив Петербург. В очередной раз ритуальный обряд - поездка в Павловск, Царское Село, лицей...
Там, в Павловске, каждое лето на берегу пруда играл тихий такой квартет еврейских музыкантов. Очки, смычки, пюпитры с нотами, черные смокинги, Брамс, Шопен, Моцарт, Вивальди... Самое легкомысленное, что они тут играли, - Штраус.
И в этот приезд я снова их увидел. Те же лица, но отчего-то в красных уланских или гусарских, не знаю, костюмах. Высокие, воинственные кивера топорщились над печальными еврейскими носами, над очкастыми физиономиями.
Кто их обрядил так по пути в рынок?.. Это выглядело глупо и почти страшно, как выглядел бы, допустим, Шамиль Басаев в балетной пачке. Тот же состав:
трое скрипачей и один виолончелист. Только играют теперь "Хэлло, Долли" и что-то из репертуара "Битлз". Даже не Хренникова из фильма "Гусарская баллада", что еще хоть как-нибудь оправдывало бы их наряд, а именно репертуар поп-группы; они и впрямь сейчас группа, только почему в киверах, почему на скрипках и виолончели? Вся эклектичная смесь, видимо, для считанных иностранцев, которые здесь прогуливаются и, может быть, кинут в кивер пару долларов, если повезет... Грустно, девушки... Да и впрямь, были ли пруды, девушки и поэты - будто и не было вовсе, так... почудилось. Так что попытки ходить в наш рынок на академических ножках классики пока действительно наивны и нелепы.
Скорее это получается у других, кого идеалы, так мягко скажем, не обременяют. У наших соседей по даче была коза по имени Роза. Наши соседи весьма состоятельные люди, и, что самое главное, они горой за демократию:
первыми вывесили над своей дачей в августе 1991 года трехцветный флаг и ринулись на своих джипах в Москву защищать ее, демократию то есть. Им было что защищать, наверное, а кроме того, тогда все верили в силу реформ. Но я о другом. Я о козе Розе. Они ее пасли, очень ласково с ней обращались, называли Розочкой и по всему считали ее чуть ли не членом семьи. А Роза, в свою очередь, любила их, вела себя, как очень умная собака, понимала команды, интонации и, кажется, начинала даже понимать человеческую речь. Не забывала она и выполнять свои основные функции, то есть поить всю семью молоком. Все, короче, были друг другом довольны. В то самое лето, лето обретения нами с вами свободы, мы приехали на дачу позднее обычного, устроились, распаковались и первой, кого увидели, была наша соседка, худая, ласковая дама в кофте не по размеру, с желтыми зубами и в старомодных очках.
Именно она чаще всего пасла козу, и часто на нашем участке, потому что нашу траву Роза предпочитала всем прочим. А что, жалко, что ли? Мы к Розе тоже привыкли. Но тут мы что-то козу не узнаем. Да и называет ее соседка другим именем.
- А где же Роза? - спрашиваем.
И соседка радостно так говорит и при этом нежно гладит вторую козу:
- А Розочку мы съели. И ее, и козленочка ее.
Таким тоном люди обычно сообщают о рождении ребенка, с оттенком гордости за сообщаемый рост и вес. Вот, мол, как у нас в семье все ладно, разумно и правильно. Розочка молоко давать перестала, но мы ее употребили с пользой.
Ушла из жизни она недаром. Видите, как все у нас хорошо. И следующую козу все гладит, гладит ласково...
Или другая такая же ласковая дама, обсуждавшая с подругой, давать ли ей маме в долг деньги под проценты, и если да, то под какие. Какие идеалы, Бог с вами! Они с ними давно разобрались. Вот они-то как раз с легкостью и без всякого напряжения вошли в рынок, это оказалось их стихией. Что же касается моих друзей, то им просто повезло, что, несмотря на зыбкую, нетвердую, нематериалистическую почву, на которой они выросли, они стали теми, кем стали. Впрочем, сила их характера тоже сыграла свою роль. Но поэтическая основа и даже романтизм с идеализмом - все осталось при них. Каждый шел своей дорогой, у всех своя судьба, но, что бы они сегодня ни делали, что бы ни говорили миру - кто рассказом, кто стихами, кто музыкой, - ясно, что корни сказанного или спетого - из одного дерева, которое росло тогда то ли в Ашхабаде, то ли в Риге, то ли в маленьком палисаднике перед Щукинским училищем. Легкомысленный ветерок нашей юности шелестел листьями этого дерева. Тогда... Давно... Но гляньте, оно и теперь стоит. Деревья живут дольше людей...
Ну, а теперь - вновь на ту дачу, где мы с Задорновым часто проводили летние каникулы. Дача была как дача, к слову сказать, обычный дом с верандой; из охраны - один милиционер, ослабевший от скуки и спокойной жизни, и жило там много народу (у Яна Эдуардовича четыре дочери), кое-кто с семьями, так что на всех комнат едва хватало. Рядом с газпромовским коттеджем - просто собачья конура, а не дача. А несколько в стороне столовая, с отдельным входом. И вот в ней как-то раз один из зятьев Яна Эдуардовича, Гриша, принимал цыган. Это были не простые цыгане, забредшие табором на правительственную дачу погадать, это был не кто иной, как Николай Сличенко с женой Томилой и дочерью, а также Рада и Коля Волшаниновы тоже с дочерью и гитарой. Надо сказать, что Гриша был большой меломан и коллекционер приехавших в Ригу знаменитостей. Почти все рано или поздно попадали к Грише в гости, а уж там их записывали на магнитофон и просили писать дружеские автографы, из которых было ясно, что Гриша для них не просто случайный знакомый, а близкий человек.
На Гришину магнитофонную ленту и я попал когда-то. Авансом. Гриша рассчитывал, наверное, что и я стану когда-нибудь знаменит, а эксклюзивные, так сказать, записи этого исполнителя у него уже есть. Причем записи, доказывающие теплые, тесные, дружеские отношения, где исполнитель поет не только их с Филатовым первые произведения, но и, будучи не совсем трезвым, матерные частушки, которые в то время собирал. Думаю, что у Гриши есть даже те песни, которые я забыл напрочь. Визит Сличенко и Волшаниновых в столицу Латвии просто-таки не мог пройти мимо Гриши, и правительственная столовая в тот памятный день стала местом уникального цыганского застолья. Впрочем, для самого Сличенко эта правительственная столовая в какой-то Латвии была пустяком. Леонид Ильич Брежнев и его дочь питали особую слабость к цыганскому пению, особенно в неформальной обстановке, и им, разумеется, трудно было отказать, когда они об этом просили. Поэтому для Сличенко это был обычный обед в обычных гостях. Для Волшаниновых - тоже. Для всех же прочих - событие. Гриша гордо поглядывал вокруг: не кто-нибудь, а он нашел, пробился, пригласил и привез Сличенко с Волшаниновыми; и не когда-нибудь, а, что называется, в зените славы. Жена Николая Томила сидела рядом с мужем и томила всех своей красотой (каламбур сам напрашивался, вы же понимаете).
