– Должен признаться, эта область медицины всегда казалась мне утомительной, – заявил после небольшой паузы Фостер. – А как вы считаете, коллега?
– Эх, дорогой коллега, как раз по этой причине я и решил заняться психиатрией!
– Между прочим, не только вы один. Многие студенты так и не добиваются успеха на медицинском поприще в силу определённых свойств характера. Я сам в юности страдал болезненной застенчивостью и хорошо знаю, о чём говорю.
– Серьёзное заявление для практикующего врача, – заметил психиатр.
– Кое-кто старается перевести разговоры об этих вещах в шутку, но, уверяю вас, многие из них едва не заканчиваются трагедией. Возьмите, к примеру, какого-нибудь юного, неопытного, впечатлительного выпускника, только-только прибившего на дверь приёмной табличку со своим именем, да ещё в незнакомом городе. До этого молодой человек всю жизнь испытывал затруднения, всего лишь беседуя с особами противоположного пола на невинные темы вроде церковной службы или лаун-тенниса. А тут вдруг к нему заявляется на приём чья-нибудь озабоченная мамаша и принимается рассказывать о самых интимных подробностях самочувствия дочери или начинает обсуждать деликатные проблемы супружеских отношений. «Ни за что больше не пойду к этому доктору! – возмущённо заявляет она после посещения. – Он такой кислый, надутый, невнимательный…» «Невнимательный»! Мой бог! Да бедняга дара речи лишился, выслушивая её излияния, со стыда не знал, куда деваться. Я знавал практикующих врачей, бывших настолько стеснительными, что они порой не решались спросить дорогу у случайного прохожего. А представьте себе, что должен вынести молодой врач с чувствительной, ранимой натурой, прежде чем ему удастся утвердиться на избранном поприще. К тому же хорошо известно, что стеснительность и стыдливость заразительны: если ты не можешь всё время приёма сохранять каменную физиономию, твой пациент неизбежно начнёт конфузиться, путаться, краснеть. А когда ты держишься абсолютно бесстрастно, приобретаешь репутацию человека с каменным сердцем и без нервов. У вас тоже, наверное, нет нервов, а, Мэнсон?
– Как вам сказать? Вообще говоря, когда человек год за годом проводит в обществе тысячи свихнувшихся пациентов, среди которых немалая доля одержима манией убийства, его нервная система либо укрепляется, либо разлетается в пух и прах. С моими нервами, слава богу, пока всё в порядке.
– Я только однажды здорово напугался, – начал хирург. – Я тогда проходил практику в больнице для бедных, и как-то ночью меня вызвали к больному ребёнку – так, по крайней мере, сказали мне родители, точнее сказать, так я понял из их сбивчивого рассказа. Когда я вошёл в комнату, то увидал в углу детскую колыбель. Взяв лампу и подняв её над головой, я подошёл к кроватке и откинул полог. До сих пор не понимаю, каким чудом удалось мне тогда не выронить лампу и не устроить пожар во всём доме. Голова на подушке повернулась в мою сторону, и я увидел прямо перед собой такое злобное и отвратительное лицо, какое вряд ли привидится в самом страшном ночном кошмаре. Больше всего поразили меня пылающие нездоровым румянцем щёки и невообразимо тоскливый взгляд запавших глаз, полный глубочайшего отвращения ко мне, ко всему окружающему, да и к самой жизни. До гробовой доски не забуду, как вместо пухленького малыша из колыбели глянуло на меня это ужасное существо. Я поскорее отвёл мать в соседнее помещение. «Что это такое?» – спросил я. «Шестнадцатилетняя девочка, – ответила она и воскликнула, воздев руки к небу: – Молю Тебя, Господи, забери её к Себе!» Оказалось, несчастная провела в этой колыбели всю жизнь. У неё были длинные, очень длинные ноги, тонкие, как спички, и она научилась поджимать их под себя. В дальнейшем я потерял из виду это семейство и так и не знаю, что сталось с ней, но взгляд той девочки до сих пор вызывает у меня содрогание.
– Прямо мурашки по коже бегут, – признался доктор Фостер. – Впрочем, со мной тоже однажды случилось нечто подобное. Вскоре после того, как я начал практиковать, ко мне на приём пришла одна женщина, горбунья, очень маленького роста. Она рассказала, что одна из её сестёр заболела, и попросила меня зайти посмотреть больную. Когда я явился по указанному адресу, то попал в дом, поразивший меня своей убогостью. Внутри меня встретили ещё две горбуньи, как две капли воды похожие на ту, что приходила ко мне. Они сидели в столовой, сложив руки и не произнося ни единого слова. Первая горбунья взяла лампу и стала подниматься на второй этаж. Сестрицы её молча последовали за ней, а ваш покорный слуга замыкал шествие. До сих пор стоят перед глазами три гротескные тени, отбрасываемые на стену тусклым светом лампы. Стоит только смежить веки, и я вижу их так же отчётливо, как вон тот табачный кисет. В комнате наверху лежала в постели четвёртая сестра – поразительно красивая девушка, которой со всей очевидностью требовались услуги акушера, хотя обручального кольца я у неё на руке не заметил. Три горбатые сестры расселись по углам и просидели всю ночь, не раскрывая рта, подобно скульптурным изваяниям. Вы же знаете, Харгрейв, я далёк от романтики, и всё, что я сейчас рассказываю, – голые факты. На рассвете разразилась жуткая гроза – одна из самых сильных, что мне довелось повидать на своём веку. Мансарда то и дело озарялась зловещими голубыми вспышками молний и сотрясалась от ударов грома так, словно источник его находился прямо на крыше. Лампа у меня была слабенькая, и я вздрагивал каждый раз, когда очередная молния выхватывала из мрака неподвижные силуэты трёх горбуний, сидящих вдоль стен, или когда раскат грома звучал прямо над головой, заглушая крики моей пациентки. Клянусь Юпитером, был такой момент, когда я чуть было не сбежал оттуда. В конце концов всё закончилось нормально, но я так больше никогда и не слыхал о трёх маленьких горбуньях и их соблазнённой красавице-сестре.
– Самое паршивое в этих медицинских историях, – вздыхает молодой человек за столом, – заключается в том, что они большей частью не имеют конца.
– Когда человек по горло занят своими больными, мой мальчик, у него редко выпадает свободное время для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство. События и люди проносятся мимо него, позволяя бросить лишь кратковременный взгляд и, быть может, изредка вспомнить в такие вот минуты досуга, как сегодня. Но я всегда считал, Мэнсон, что в вашей специальности сталкиваешься со всякими ужасами никак не реже, чем в любой другой.
– Гораздо чаще! – театрально простонал психиатр. – Заболевание тела – штука противная, но болезнь души – куда страшней. Разве не ужасно сознавать, джентльмены, рискуя при этом утратить веру в Провидение и превратиться в закоренелого материалиста, что любой сильный, здоровый, порядочный, наделённый всеми благородными качествами человек может в одночасье превратиться в грязное, мерзкое, вызывающее жалость пополам с отвращением существо, обладающее одними только низменными животными инстинктами? И всё это вследствие лишь мелкого изменения сосудистой системы или попадания мельчайшего осколка кости от внутренней поверхности черепа на мозговую оболочку. Господи, какой жуткой пародией на всё человечество, гордящееся своим божественным происхождением и верующее в бессмертие и космическую природу души, выглядят обитатели сумасшедшего дома!
– Остаются вера и надежда, – мягко заметил Фостер.
