Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
Процесс запущен, процесс пошел, и в саду гости дожидаются призыва за стол: мужчины играют в карты (блот — вроде европейского белота, что ли), в нарды; женщины беседуют, приглядывая за детьми.
Сразу после первого тоста начинаются танцы — традиционные, под аранжировку народной музыки, несущейся из мощных динамиков. Танцевать умеют все, некоторые виртуозно. Честь приезжих отстаивает Максимишин, который где-то тайком выучился армянским пляскам и теперь срывает овации.
Сегодня в Аромусе — престольный праздник, к которому и приурочены крестины. В такой день приносят ухт — обет: режут овец, петухов, долго вкусно едят зарезанное.
Сано ведет нас за деревню, где на высоком холме — маленькая церковь Богоматери, скорее часовня, из розового туфа. К ней вьется крутая тропа. По сторонам тропы — диковинное, почти вертикальное кладбище. Надгробья побогаче — на фамильных участках, покрытых жестяными навесами, увенчанными жестяными же маленькими соборами, подобиями главного храма страны в Эчмиадзине.
Я видал немало церквей и часовен, особенно содержащих мощи святых, путь к которым сознательно призван напоминать о Крестном пути. Здесь — воспроизведение убедительное: сколько же должно пройти столетий, чтобы стерлась крутизна скал, сгладилась острота камней, по которым бредешь вверх к храму?
А ведь праздник есть праздник, и молодые женщины идут в нарядных платьях и на высоких каблуках. Допотопные бабушки практично обуты в яркие кроссовки. Тот же стилистический разнобой вдоль тропы, где сидят торговцы всем подряд: рядом со скорбным ликом Спасителя — румяная харя покачивающейся и позвякивающей куклы алого цвета, пестрые пластмассовые свистульки соседствуют с пластмассовыми же распятиями. Прихожан зовут сфотографироваться на фоне часовни вместе с обезьяной в коричневом плюшевом костюме и телепузиком в плюшевом красном. Пацаны, одетые в душные наряды, время от времени сдвигают аляповатые морды на плечи и приходят в себя, присаживаясь на края надгробий.
Почему-то здесь все такое не коробит: за тысячу семьсот лет этот народ получил право обходиться со своей верой панибратски. Да и в XX веке тут не было такого оскорбительно повального отказа от прежних святынь, как у большого брата к северу. И крестили, и венчались, и отпевали — при той власти тоже.
По мере подъема все шире открывается панорама горных хребтов со снежными вершинами. Все ближе часовня, и видно, что из арочного окна над входом валит черный дым. Это тысячи принесенных и зажженных тут свечей сваливаются в кучу, и уже полыхает сплошной костер. В храме дымно, жарко, душно, места не хватает. Поднявшиеся сюда обходят часовню и ставят свечи в камнях и на земле. Их столько, что скалы на два метра в высоту закопчены до угольной черноты, а понизу покрыты рыжими потеками воска — безумный экспрессионистский пейзаж.
В Армении все такое: в немыслимых сочетаниях. Есть неверное, но распространенное мнение, что столица — не страна. Неправда: чтобы понять страну и народ, надо внимательно рассмотреть столицу — при всей поверхностной непохожести именно она вбирает все характерное и важное.
Ереван такой, какой есть, не случайно. Он строился в эпоху роскошного и величавого — в сталинские годы. Но это отвечало и вкусам, заметно склонным к яркости и пышности, — стоит выйти на улицу, чтобы в том убедиться, глядя на прохожих. Генеральный план в 1924 году разработал архитектор Александр Таманян, который успел оставить след еще в дореволюционной Москве (в ту пору он именовался Таманов), построив по заказу князя Щербатова на Новинском бульваре необычный шикарный дворец. Советская власть устроила в нем общежитие работниц Трехгорной мануфактуры (см. Новинский бульвар, д. 11). Надо сказать, в Москве Таманов был раскованнее, чем Таманян в Ереване, что по времени объяснимо.
Культурными центрами армян были: на западе — Стамбул, на востоке — Тбилиси. Подлинно армянской столицей Ереван делался лишь в XX веке, заново: оттого тут нет Старого города, оттого так много широких проспектов и монументальных зданий. Город от мрачной торжественности спасает материал — розовый, красноватый, оранжевый туф. Даже к самому казенному зданию нельзя относиться совсем уж всерьез, если оно составлено из пестрых кубиков.
Опять-таки — спасительная эклектика. Вплотную с грандиозным юбилейным монументом — скульптура колумбийца Фернандо Ботеро: голенький толстенький римский воин в одном только шлеме и щите. Возле каскада, соперничающего масштабами с петергофским, — толстая кошка в два человеческих роста того же Ботеро. Бронзовый Арно Бабаджанян, автор первого советского твиста, где-нибудь в других местах был бы воспринят как непочтительность и легкомыслие — уж очень он машет над роялем несоразмерно большими руками. На фоне классичного оперного театра — дивно хорош.
Тут надо гулять, присматриваться. И вот еще важное: холод не идет Еревану. Не то слово — не идет. Здесь с ужасом вспоминают 1990-е, когда по всей стране вырубили деревья в лесах и даже городских парках, таская дрова для самодельных буржуек. Нет человека, который не рассказывал бы буквально леденящие душу истории из жизни своей семьи. Есть и занятное. В 1994 году где-то в других местах убили признанного уголовного авторитета Гогу Ереванского. На его похороны съехались воры в законе со всего бывшего СССР. Чтобы почтить товарища, они заасфальтировали улицу, на которой он жил, и купили свет и тепло на три дня для всего Еревана.
Холод Еревану не идет, и когда мы только прилетели в Армению в самом конце апреля, город показался помпезно-угрюмым. Но, проездив неделю вокруг озера Севан и по русским молоканским деревням за Дилижаном, вернулись и ахнули. За это время стало тепло, вышло солнце — и сделался юг.
На холме в районе Айгестан — замечательно сохраняющий многовековые традиции церковной архитектуры новый собор Святого Григора Просветителя. Ниже — памятник европейцу в сюртуке с отставленной ножкой. Спросили у мороженщицы, кто это. Окружающий покупательский народ грохнул: своего не признали. Грибоедов! Ну, заключенный им Туркманчайский мир, по которому Москва получила Эриванское и Нахичеванское ханства, для России точно был хорош, а вот для армян — стоит подумать. Впрочем, погиб Грибоедов в Тегеране, защищая жизнь двух армянок: уже достойно памятника.
У подножия холма — парк с прудом и кофейнями. Молодые люди в черных рубахах расселись за отличным пивом «Киликия» или «Котайк» с рассольным сыром чанах в ворохе зелени. Отовсюду заиграла музыка. По паркам и улицам понесся кофейный запах. Толпами двинулись иконописные красавицы. Все в порядке: юг, столица.
С улицы Туманяна («Ту» не путать с «Та», писателя — с архитектором) мы свернули под арку, чтобы увидеть среди унылых стандартных десятиэтажек стройный храм Зоравор. За углом — Музей Мартироса Сарьяна. Испытав и плодотворно пережив соблазны импрессионизма и пост-, он создал безошибочное свое. Да, угадываешь за Сарьяном — Сезанна, Павла Кузнецова, больше всего Гогена. Но он такой один — он Сарьян. И он из окна своей мастерской, куда можно сейчас войти, видел Зоравор и писал его. Теперь ничего бы не вышло: Зоравор есть, вида нет. Но у стен храма сидят ребята с этюдниками и преподавательница-армянка дает объяснения по-русски студентам-армянам. Внутри церкви, в правом приделе, копия «Сикстинской Мадонны», только улучшенная по сравнению с Рафаэлем: добавлены корона, позументы на плечах — видимо, приодели для армянской свадьбы.
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 76
