— Ты каждое утро приезжала к нему в Желтую Виллу?
— Почти каждое. Во всяком случае, когда Дорте была на работе. Я до сих пор не могу думать о ней, да и не думаю, потому что в наших разговорах ему удавалось обойти свой брак стороной, надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. Он жил так, как хотел жить. Университет платил ему столько, что он мог сидеть дома и заниматься Караваджо. Но занимался он мною. И я была счастлива. Это были несколько блаженных месяцев. Он мне столько всего показал. Мы столько всего испытали вместе. Голову мы не теряли. Во всяком случае, я. Я всегда успевала опомниться, но была счастлива. Однако сила моего чувства пугала меня. Мою жизнь грозила залить только одна краска. Я теряла контроль над звуками, которые слышала, и над картинами, которые видела. Не чувствовала времени. Он манил меня планами, книгой, которую собирался написать вместе со мной, — Историю искусств для юношества. Сначала он был недоволен, что я отказалась сдавать выпускной экзамен. Потом понял, что сможет использовать это против меня, все-таки он был глупый интеллектуал. Он обожал такие выражения, как «эпохальный разум», «доказуемый контекст» и «смена парадигм». Но этого избалованного чудака можно было любить. Это было как раз в то время, когда ты меня выследил. Бедный мой братик! Ведь я знала, что ты едешь в том же трамвае. И что ты сел на него на Экравейен, а потом пересел на другую линию в Сместаде, тогда как я пересела на Сёрбюхауген. Я не думала, что ты успеешь там пересесть. А когда поняла, что тебе это удалось, про себя посмеялась. Мне было смешно, что я сижу в трамвае как раз перед тобой. Ты прятался за спинками сидений, а твоя туалетная вода торжественно благоухала на весь вагон. Я вышла на Беккестюа, даже не взглянув в твою сторону, ибо знала, что ты тут, и мне даже нравилось, что ты, наконец-то, проявил ко мне внимание, что думаешь не только о своей музыке, хотя казалось, будто ничего, кроме нее, для тебя не существует.
— И потому проделала то балетное па перед тем, как вошла к профессору Аскелюнду?
— Да. Просто от радости, что меня кто-то видит. Не только старый профессор, но и мой родной братик. Что у меня есть тайная жизнь, принадлежащая только мне, и что в ней столько свободы и удовольствий. А потом начался спад.
Мы сидим и смотрим друг на друга. Ночь на исходе. Скоро солнце встанет и засверкает над лесом на другом берегу реки. Я думаю об ольшанике — как хорошо было бы сейчас посидеть там вместе с Катрине. Но мы сидим в гостиной на Мелумвейен, и это тоже неплохо. Меня не удивляет, что она так открыта, так откровенна, в этом отношении она похожа на маму. Это мы с отцом обычно ходим вокруг да около и не решаемся высказать свое мнение. Катрине рассказала мне многое, и пока она говорила, а я раздумывал, зачем она это делает, в меня закралось неприятное предчувствие. Она пытается сказать мне что-то совсем другое, думаю я, а она подливает вина нам обоим, и отец все никак не возвращается домой из своей конторы. Хороша семейка! Но что же все-таки она пытается мне сказать? Неужели это связано с Аней? Неужели она пытается предостеречь меня против той жизни, к которой я рвусь? Она сообщает мне последние детали своих сексуальных отношений с профессором Вальтером Аскелюндом. Как раз этого мне и не хочется знать, но она продолжает рассказывать, причем делает это так, что у меня мороз подирает по коже от звучащего в ее словах презрения, презрения к тому человеку, и не только к нему, но и ко всем мужчинам, вместе взятым.
— Наши отношения еще тянулись, когда ты пришел и положил этому конец, — продолжает Катрине. — У нас состоялось еще несколько тайных свиданий, но было уже поздно. Тем не менее я рассердилась, когда он позвонил мне и сказал, что ты явился к нему домой. Ты знаешь, что разбил его брак? Дорте объявила, что они расходятся, а так как дом принадлежит ей, профессор живет теперь из милости у своих знакомых. Забавно, он получает жалованье, у него есть стипендия, но ему еще нужны вино, шампанское и дамы. Многие искусствоведы воспитаны для легкой жизни. Они не хотят понимать, что есть какой-то предел. Теперь-то я знаю, что была у него не первой и единственной девушкой Караваджо. Их было трое, и я встретилась с ними всеми. У нас состоялся откровенный разговор. Похоже, что он нам всем стал поперек горла, если можно так выразиться.
— Ты до сих пор сердишься?
— Дело не в этом. Ты проделал необходимую ассенизаторскую работу. Проложил трубы! — Катрине смеется, но вид у нее злой. — Тебе пришлось смыть все дерьмо, чтобы стало видно, что останется. И оказалось, что не осталось ничего.
Мы все еще сидим и разговариваем. Уже совсем рассвело. Почему мы не ложимся? И где отец? За окном распевают птицы. Синицы, дрозды, скворцы. Окно открыто. Нам слышно жужжание пчел, мух и шмелей. Фруктовые деревья сверкают в утреннем солнце. Новый день вступил в свои права.
— Ты рассказала мне все это для того, чтобы сообщить, что ты вообще покончила с мужчинами? — говорю я наконец. Это, как нарыв, долго зрело во мне.
Катрине настораживается. Таких слов от меня она не ждала.
— Что ты имеешь в виду? — почти враждебно спрашивает она.
— То, что отныне мы с тобой соперники, — говорю я.
Она задумывается. Не спускает с меня глаз. Интересно, она думала, что я просто брат, который играет на рояле? Что я думаю только о Дебюсси, Брамсе и Бахе и ни о чем больше?
— Что ты имеешь в виду? — снова спрашивает она, уже более миролюбиво.
— Раньше это была мама. Теперь Аня Скууг.
Катрине сжимает виски руками. Я не двигаюсь и наблюдаю за ней. Она как будто отсутствует. Долго. Я не отвечаю за нее, думаю я. Ни за нее, ни за отца, ни за кого. И чувствую силу и свободу.
Катрине замечает, что я не собираюсь ничего говорить, что теперь слово за ней. Она поднимает красные, заплаканные глаза.
— Поставь какую-нибудь пластинку, — просит она. — Из тех, что любила мама.
Я подхожу к полке, где стоят пластинки, спокойно перебираю одну за другой. Все эти произведения я знаю наизусть. Мамин мир никогда не отпустит меня. Я достаю Равеля. Концерт для фортепиано соль мажор. Я думаю о второй части.
— Не знаю, почему, но мне кажется, что это произведение, может быть, скажет что-то нам обоим. Я слышу в нем сразу две истории.
Я ставлю пластинку. Она сильно заиграна. Шорох. Помехи. Наконец звучит рояль. Тихо, почти нерешительно. Играет неизвестный пианист. Парижский оркестр. Катрине слушает.
— Я не помню этого произведения, — смущенно признается она.
— Теперь оно будет нашим, — говорю я. — Оно нас свяжет.
Не знаю, почему я так говорю. Идиотские, банальные слова. Но я произношу их, слушая прекрасную музыку, за окном июньское утро. В эту минуту в комнату входит отец. Катрине еще не видит его, только я, он прикладывает палец к губам, потому что не хочет нам мешать. Останавливается в дверях. Смотрит на нас, улыбается, думая, что мы оба счастливы, что слушаем музыку в память о маме и что отныне все будет хорошо. Эта мысль трогает его, и я вижу, как у него по носу сбегает слеза. Большая блестящая слеза стареющего человека. Он по-прежнему прижимает палец к губам. А я сижу и думаю, что многое отдал бы за то, чтобы остановить время. Ему незачем идти дальше. Ни ради меня. Ни ради Катрине.
