— Покончил с собою? Здесь, у вас?
— Нет. У себя дома.
— Но работал он здесь, в этой квартире? — спросил доктор Горский. — В какой комнате? Можно это узнать?
— В моей библиотеке, — сказал, удивившись, антиквар. — Она светлее других. Окнами на юг.
— Ещё один только вопрос, господин Альбахари. Сколько времени находится ваш сын в больнице для нервных больных?
— Одиннадцать месяцев, — ответил, запинаясь, старик, вытаращив в ужасе глаза на доктора. — Отчего вы это спрашиваете?
— Я знаю, отчего спрашиваю это, господин Альбахари. Вы это сейчас узнаете. Могу я вас просить проводить нас в свою библиотеку?
Габриель Альбахари молча повёл нас в библиотеку. На пороге комнаты доктор Горский остановился.
— Чудовище! — сказал он и показал на гигантский фолиант, лежавший в фонаре на резном готическом пульте. Книги подобного формата я никогда ещё в жизни не видел. — Чудовище! Эта книга виновна в несчастье, постигшем вашего сына. Эта книга подтолкнула Ойгена Бишофа к самоубийству. Эта книга…
— Что вы, Бог с вами! — воскликнул антиквар. — Правда, он читал эту книгу, когда был у меня в последний раз. Он пришёл, чтобы просмотреть альбомы старых костюмов, но, когда я уходил, он стоял перед этим пультом. «Не стесняйся, Ойген, я иду завтракать», — сказал я, мы с ним были старые друзья, я знал его двадцать пять лет. «Если тебе что-нибудь понадобится, позвони слуге». — «Ладно», —сказал он, и с той минуты я не видел его живым, потому что, вернувшись, уже не застал его. А господин, навестивший меня три дня тому назад, сразу же попросил показать ему эту книгу, сделал из неё выписки и сказал, что вернётся.
— Он не вернулся. Не мог вернуться. Он умер в тот же вечер… Откуда у вас эта книга?
— Мой сын привёз её из Амстердама. Ради Создателя, что все это значит? Что написано в этой книге?
— Это мы теперь установим, — сказал доктор Горский и приподнял тяжёлую, с медною отделкою, крышку переплета. Феликс стоял за ним и смотрел поверх его плеча.
Географические карты! — воскликнул в изумлении доктор Горский. — «Theatrum orbis terrarum»[6]. Старый географический атлас.
— Гравированные на меди и от руки раскрашенные карты, — определил Феликс — «Domino Florentino. Ducato di Ferrara. Romagna olim Flaminia». Ничего, кроме карт. Мы ошиблись, доктор.
— Перелистывайте дальше, Феликс. «Patrimonio di San Pietro et Sabina. Regno di Napoli. Legionis regnum et Astu riarum principatus». Теперь идут испанские провинции… Стойте! Вы видите? На оборотной стороне что-то написано.
— Вы правы. По-итальянски.
— По-староитальянски. Совершенно верно. «Nel nome di Domineddio vivo, gusto е sempiterno ed al di Sui honore! Relazione dei Pompeo dei Вепе, organista e cittadino della citta di Firenze …» Феликс, это оно и есть!.. Господин Альбахари, можете вы отдать мне эту книгу?
— Возьмите её, уберите отсюда, я не могу больше видеть её.
— Да, но как мне взять её? — сказал доктор Горский.-Как унести отсюда? Мне её даже трудно поднять.
— Я пришлю сюда из лаборатории двух мускулистых молодцев, —решил Феликс — В три часа дня она будет у меня.
Глава XX
«…Во имя живого, вечного и справедливого Бога и во славу Его: сообщение органиста и гражданина города Флоренции Помпео деи Бене о событиях, происшедших у него на глазах в ночь накануне дня Симона и Иуды, лета от рождества Христова МОХХХII. Писано его собственной рукою.
Так как завтра мне исполнится пятьдесят лет, а дела в этом городе приняли такой оборот, при котором человек может легче расстаться с жизнью, чем он полагает, то я хочу ныне, после многих лет молчания, правдиво рассказать и записать для памяти, что произошло в ту ночь с Джовансимоне Киджи по прозвищу Каттиванца, прославленным зодчим и живописцем, которого люди называют теперь Мастером Страшного суда. Да отпустит ему Господь грехи его, как я молю его отпустить их мне и всякой твари.
В шестнадцатилетнем возрасте я избрал живопись ремеслом своим и собирался ею кормиться. И отец мой, который был ткачом шёлковых материй в городе Пизе, отдал меня в мастерскую к Томмазо Гамбарелли, и я работал с ним вместе над многими большими и прекрасными произведениями.
Но двадцать четвёртого мая, накануне праздника св. Троицы, в тот самый день, когда враги овладели горою Сансовино, названный Томмазо Гамбарелли скончался в больнице делла Скала от чумы. Поэтому я стал искать во имя Божие другого мастера и пошёл к Джовансимоне Киджи, мастерская которого помещалась на старом рынке, подле ветошных лавок.
Сей Джовансимоне Киджи был небольшого роста ворчливый человек; зиму и лето носил он колпачок из синей ткани с наушниками, и, кто видел его первый раз, тому он казался похожим, скорее, на мавританского пирата, чем на христианина и гражданина города Флоренции. И был он так скуп, что и половины хлеба не давал мне в неделю. Я не пробыл у него ещё и семи недель, а уже истратил пять золотых флоринов из своего кошелька.
Однажды вечером, вернувшись из школы домой, я застал мастера моего в мастерской беседующим с мессиром Донато Салимбени из Сиены, врачом, состоявшим на службе у кардинала-легата Пандольфо де Нерли. Мессир Салимбени был человеком возвышенной души и почтённого вида. Он много путешествовал и был весьма опытен в искусстве врачевания. Я знал его по дому моего прежнего мастера, и его целебные снадобья очень мне помогли, когда я при одной поездке в Пизу занемог лихорадкою вследствие сырости воздуха.
Когда я вошёл, мессир Салимбени рассматривал картину, на которой изображена была Мадонна, окружённая ангелами, между тем как мастер ходил взад и вперёд перед очагом, чтобы согреться. И, увидев меня, мессир Салимбени знаком подозвал меня к себе и спросил:
— А этот?
— У меня только он и есть, — ответил мастер и скривил рот. — Цветы и маленьких животных он пишет хорошо, такие работы особенно удаются ему. И если бы мне надо было на своих картинах помещать сов, кошек, певчих птиц или скорпионов, он мог бы мне, пожалуй, быть полезен.
Вздохнув, он нагнулся к земле, чтобы подбросить в огонь два полена. Затем продолжал:
— Когда я был молод, мне удавались многие великолепные произведения, и моё искусство послужило к вящей славе этого города. Мною сделан из бронзы прекрасный святой Пётр, которого вы и ныне можете видеть перед алтарём церкви Санта Мария дель Флоре. В ту пору мне прибили к дверям больше двадцати сонетов, восхвалявших моё творение и моё имя. Оказывали мне и другие, ещё большие, почести. Теперь же я старик, и ничего уже не удаётся мне.
И, показав на Христа, проповедующего в храме, и на возносимую к небу ангелами Магдалину, он сказал:
— То, что вы видите там, ничего не стоит. Я это сознаю, и вы не должны мне это говорить, ибо нет ничего тягостнее порицания. В молодости я обладал даром воображения и видел Бога-Отца и патриархов, видел Спасителя, святых, Пречистую Деву и ангелов.
