— Живее давай! — Власть свою показать хотел. Саша таких уже встречал — ничтожество.
Часа через два они дошли до фильтрационного лагеря. Чистое поле, обнесённое колючей проволокой. «Лучше бы её на передовую отправили — для заграждений от настоящего врага», — покосился на проволоку Саша.
Внутри периметра находилось сотни полторы людей в гражданской одежде и в форме всех родов войск. На двух противоположных углах лагеря — вышки с часовыми. У ворот, справа от них — длинный барак. Туда конвоир и повёл Сашу.
— Лицом к стене, стоять!
Сам же, постучав, вошёл в комнату, а выйдя, приказал:
— Заходи!
Саша вошёл, представился:
— Сержант Савельев.
Сидевший за столом младший лейтенант заорал:
— Какой ты сержант, где твоя форма? Ты арестованный!
— В чём моя вина, за что арестовали?
— Вопросы здесь задаю я! И дышать ты будешь через раз и только с моего разрешения!
Саша молчал. Похоже, он попал в неприятную историю.
Особист закурил и пустил струю дыма в лицо Саше.
— Лучше сразу сознавайся, кем и когда завербован и с каким заданием шёл в нашу армию?
— Меня никто не вербовал, я к вам с боем прорывался.
— Так рвался вернуться, что форму бросил? Ты ещё пожалеешь об этом!
О чём он должен пожалеть, Саша не понял.
Допрос шёл часа два. Вопросы, однообразные и тупые, повторялись с вариациями. Саша или вообще молчал или всё отрицал.
Лейтенант стукнул кулаком в стенку. Вошёл рядовой. На воротнике — петлицы василькового цвета. Тоже из энкавэдэшников.
— В лагерь его, попозже ещё допросим.
Сашу отвели за колючую проволоку.
Люди сидели на земле, ходили. Лица у всех были хмурые. Особо радоваться было нечему. Каждый переживал — как-то оно всё повернётся? Ведь вчера за периметром расстреляли двух красноармейцев, заподозренных в трусости и оставлении поля боя.
Саша уселся на землю. Хорошо хоть, что тепло и дождя нет, иначе укрыться было бы негде.
Лежавший по соседству боец в поношенном изодранном реглане спросил:
— Браток, закурить не найдётся?
— Извини, не курю.
— Тебе повезло. Есть охота, но голод терпеть можно, а вот курить хочется — сил нет терпеть.
— А что, здесь, в лагере не кормят, что ли?
— Я тут второй день. Воду дают, а со жратвой туго.
— Ну и порядки у них! — усмехнулся Саша. — Меня Александром звать, — он протянул красноармейцу руку.
— Меня Антоном, — красноармеец, оглянувшись, тихонько пожал руку Александру. — Ты как сюда угодил?
— Полк разбили ещё под Пинском. Выходил из окружения. Прибился к другому полку, так и его немцы разгромили. Удалось к своим выйти, а с передовой сюда отправили.
— Почти у всех истории одинаковы. Я летчик, меня за линией фронта сбили. Неделю к своим пробирался, и вот — на тебе, вышел, называется.
Пилот в сердцах сплюнул.
— Антон, людей быстро… — Саша замолчал, подыскивая подходящее слово.
— Фильтруют, ты хочешь сказать?
— Вроде того.
— Кому как повезёт. Хуже будет, если немцы в наступление попрут. Тогда, если не успеют всех вывезти, просто расстреляют.
— Ни хрена себе! А не лучше ли будет нам оружие дать и против немцев поставить?
— Это ты у особиста спросишь, когда вызовут.
— Он уже меня допрашивал.
— Погоди ещё, это только начало. Не били?
— Нет.
— Значит, всё ещё впереди.
— Вот уроды!
— Ты потише, донесут.
Саша замолчал. Условий для содержания — никаких, да ещё и бить будут. Перспектива не прельщала.
— Ночью прожекторами периметр освещают? — спросил Саша.
— Откуда у них электричество? Просто на ночь пускают вдоль колючки ещё двоих часовых. Куда бежать, если документы у них, в бараке? К тому же, если убежишь, значит — точно враг. Тогда искать со всей силой будут.
— Куда ни кинь — всюду клин.
— А ты что, бежать собрался?
— Да нет, это я к слову. Я при свете прожекторов спать не люблю, потому и спросил.
Периодически из барака выходил рядовой, выкрикивал фамилии. Названные люди поднимались и шли в барак.
Когда начало темнеть, выкрикнули:
— Савельев! — Саша даже не сразу понял, что это его вызывают.
Он подошёл к бараку.
— Ты чего, уснул?
— Есть маленько.
Его завели в ту же комнату.
— Надумал признаваться?
— Не в чем мне признаваться.
Лейтенант был явно выпивши — от него пахло спиртным, лицо раскраснелось.
— Ничего, и не таких раскалывали. Ты у меня не то что говорить — петь будешь!
Лейтенант кулаком постучал в стенку. Вошёл уже знакомый рядовой.
Лейтенант кивнул. Рядовой с ходу кулаком врезал Саше в ухо. Саша не удержался и упал, а энкавэдэшник с видимым удовольствием пару раз пнул его сапогом.
Саша поднялся, поняв, что если будет лежать, тогда его будут бить ногами, а это больнее. Но едва он поднялся, как мучитель ударил его снова — коварно, под дых. Саша согнулся, хватая ртом воздух. Нет, пора с избиениями кончать.
— Я… подпишу… всё, — сипло выдохнул он.
— Ну вот, другое дело! — обрадовался младший лейтенант. — Вот бумага, ручка — садись и пиши.
Саша подошёл к столу, уселся на табурет, взял в руку ручку — обычную, ученическую, какие тогда были в ходу: с деревянной ручкой, стальным пером и… мгновенно ударил ею лейтенанта в глаз, вогнав ручку почти до середины. Лейтенант, не издав ни звука, рухнул на стол. Тут же — мгновенный поворот назад и мощнейший удар ребром ладони по гортани второму, который бил Сашу. Рядовой схватился за шею, засипел, обмяк и сполз по стене на пол. Саша изо всех сил ударил его каблуком в переносицу. После такого удара не выживают.
Он снова повернулся к столу. Лейтенант уже валяется на полу.
Саша был вне себя от злости. Это вам не безоружных и покорных людей бить! Чешутся руки — шли бы на передовую. Так боязно небось! Немец — он ведь и убить может.
Так, что теперь делать? За совершённое двойное убийство он теперь враг советской власти — но не страны. А впрочем, не он — документы-то на сержанта Савельева. Надо уходить, не ровен час — заявится кто-нибудь.
Барак имел, как уже заметил Саша, два выхода. Один — в лагерь, другой — за периметр, на волю. Но рядом с бараком — ворота, и там часовой. Надо надеяться, что освещения нет, и, глядишь — фокус удастся.
