На снимке он выглядит насупившимся, таким я его и запомнила. Похоже, он жил в состоянии непрерывной и часто плаксивой тревоги, и вряд ли эта тревога была вызвана какой-нибудь неразрешимой экзистенциальной проблемой (ты знаешь, что есть дети, которых терзают такого рода раздумья); скорее уж он беспокоился по куда более обыденным поводам — например, кто и чем его опять побалует. Держу пари, что, судя по горестному унынию на его физиономии, он уже минут пять как не ел мороженого и поэтому чувствует себя совершенно несчастным. Джозеф, голый до пояса, в синих плавках, сидит сгорбившись, будто прячась от холодного ветра, а может, и от всего мира. Сколько ему лет на фотографии? Около семи, полагаю. Элис на два года младше, значит, ей почти пять. Она посимпатичнее своего брата, но ненамного. На ней красный купальник с треугольным вырезом, декольте украшено белым цветком, похожим на маргаритку. Элис крепко держится за край настила, словно боится свалиться с него, и, похоже, она сердится либо просто щурится на солнце. Но весьма вероятно, что она только что поссорилась с Джозефом. Грызлись они постоянно по самым ничтожным и банальным поводам — чаще всего из-за того, кому где сидеть. Они бились за стул за обеденным столом, за кресло в кинотеатре или цирке, за место на коврике во время пикника и даже на заднем сиденье машины. Бесконечные нудные территориальные споры. Достаточно было понаблюдать за ними с полчаса, чтобы досконально изучить прискорбную механику военных конфликтов. Я от них очень уставала.
Мы с Беатрикс купальников не надели, хотя, помнится, лето было жарким и мы часто купались. Но на сегодня купание, видимо, отменили. На снимке я в белой блузке с короткими рукавами и бежевых шортах, доходящих почти до колен. На ногах прочные кожаные сандалии с открытыми пальцами — и сразу видно, что я не имела привычки красить ногти на ногах, в отличие от Беатрикс. У нее ногти ярко-зеленые, и это мгновенно привлекает внимание и озадачивает. Беатрикс на снимке босая, на ней летнее платье, желто-зеленое, светлых пастельных оттенков, без рукавов и с глубоким вырезом. Надо признать, смотрится шикарно. Пройдись она в таком наряде по главной улице Милфорда, на нее бы все оборачивались. Рядом с ней я выгляжу убого. Наверное, остриги я волосы еще короче, меня бы приняли за скинхеда.
Поглядеть на нас — счастливое семейство на отдыхе, за вычетом главы семьи, но со своевременным добавлением в образе верной подруги. Я чуть было не сказала «одинокой тетушки», потому что именно так я себя ощущала в то время. Пройдет еще несколько лет, прежде чем я встречу Рут, но здесь я — одинокая женщина, и уже очень давно. Когда Ребекка ушла и я перестала ежедневно видеться с Tea, на меня накатила жуткая тоска, — накатила, да так со мной и осталась. Я привыкла жить с тупой непреходящей болью внутри, а когда меня допускали к Tea, эта боль взыгрывала, усиливаясь и обостряясь. Я начинала разрываться между радостью и мукой. Радость — понятно откуда, а мука — потому что я ни на минуту не забывала: срок моему счастью уже отмерен. В то лето на общение с Tea мне отмерили лишь две недели. Затем я должна была вернуться в Лондон — к работе и одиночеству.
Гостью, у которой не получается беспечно наслаждаться отдыхом, наверное, нельзя назвать приятной. Но даже если я и пребывала в мрачности с утра до вечера, мое состояние, по крайней мере, отличалось ровностью, и дети это ценили. В моем вечном унынии они черпали стабильность. И напротив, Беатрикс вела себя вздорно и непредсказуемо. В определенной степени она и раньше была такой, однако с возрастом смена ее настроений приобрела совсем уж катастрофический характер. Она либо безудержно веселилась и дурачилась, либо внезапно, ни с того ни с сего впадала в дикую ярость. Момент перехода был почти незаметен, но, понаблюдав за ней, я поняла, что вызывает бурю. Ее нельзя было оставлять одну даже на пять минут. Стоило ей остаться наедине с собой хотя бы на самое короткое время, как она вспоминала о своих бедах, и ее тут же охватывали горечь и обида. Обозлившись на судьбу и рассвирепев, Беатрикс не щадила никого. Доставалось даже Джозефу и Элис, она могла наорать на них, наорать за какой-нибудь пустяк — уронили одежду на пол или капнули апельсиновым соком на майку. Чарльз тоже не входил в число неприкасаемых, его ежедневные звонки (звонил он обычно по вечерам, сразу после ужина) нередко оборачивались громкой разнузданной перепалкой. Беатрикс, не стесняясь ни меня, ни детей, грязно оскорбляла мужа и сыпала непристойностями, смысл которых я по большей части не понимала, потому что никогда прежде ничего подобного не слыхивала, а тем более из женских уст. Бедняга Чарльз, понятное дело, ничем не заслужил такого обращения, но Беатрикс была твердо убеждена: оставаясь в Лондоне без жены и детей, он всякий раз заводит интрижку на стороне. А может, и не одну, то бишь спит со всеми подряд. Мысль абсолютно неправдоподобная. Если бы ты, Имоджин, увидела его хоть раз, то согласилась бы со мной. Чарльз не только был предан семье, не только работал как проклятый, но вдобавок он абсолютно не годился для адюльтера. С моей точки зрения, во всяком случае. Беатрикс, однако, вбила себе в голову, что он регулярно наведывается к некой даме, их соседке и по совместительству другу семьи. Доказательств этой связи у Беатрикс не имелось никаких, и, когда Чарльз приезжал, этот морок (иного слова не подберу) скоро рассеивался. Но я научилась распознавать тот миг, когда он начинал ею овладевать. Вот она сидит одна в кресле у застекленных дверей, распахнутых в сад; смотрит прямо перед собой, чуть исподлобья, невидящим взглядом, но пристально и хмуро, а ее мысли витают в каком-то опасном далеке. За этим, как правило, следовал взрыв.
А теперь, Имоджин, угадай, на кого обычно обрушивался девятый вал ее гнева? Правильно, на Tea. На твою маму Tea. Думаю, долго гадать тебе не пришлось.
Как я уже говорила, Беатрикс кричала и на своих младших детей из-за всякой ерунды. Но с Tea она обращалась намного хуже. Позволь, я расскажу тебе об одном эпизоде. Кстати, этот эпизод завершился тем, что я была вынуждена уехать из Милфорда раньше обговоренного срока.
Шла вторая неделя моего пребывания у Беатрикс. Утром того безумного дня мы с Tea ходили гулять. В траве, между домом и морем, вились бесчисленные тропинки, мы там собирали чернику. Набрав полную миску, Tea вернулась домой и с гордостью поставила добычу перед матерью; та что-то отрывисто пробормотала, но на ягоды едва взглянула, хотя любила чернику, да и собирали мы ее в основном для того, чтобы ублажить Беатрикс. После обеда я вышла в сад, где уселась в шезлонге с книжкой, a Tea отправилась на кухню варить черничное варенье.
Забыла упомянуть: дня за три до того Беатрикс ездила в Лимингтон за покупками и вернулась с новой кофточкой для старшей дочери. Очень миленькой кофточкой и очень дорогой, из белого муслина. Типичный подарок от Беатрикс: она редко покупала детям одежду, но если уж покупала, то что-нибудь необыкновенное, не считаясь с расходами, и такое красивое, что и надеть-то обновку было некуда. Кофточка для Tea стоила, наверное, больше десяти фунтов — приличные деньги по тем временам, — но Tea, разумеется, не могла оценить по достоинству материнский жест, и никакой ребенок не смог бы. Конечно, она обрадовалась кофточке и была благодарна матери, но в ее глазах это была всего лишь еще одна одежка, пусть и ужасно красивая.
