Уже поздно. Извини, что я заставил тебя шагать милю за милей, преследуя быстро пролетающие моменты и мысленные образы. Ты, должно быть, устала. Ты просто не в состоянии совершить все в один день — я думал, что сможешь, но я был не прав. И не твоя в том вина — ты сильная, волевая, ты вынесла все, что я на тебя взвалил. Но тебе придется вернуться завтра, если ты сумеешь найти место, где остановиться на ночь. Тебе осталось съездить в Дербишир, посмотреть на пышный Четсуорт-Хаус, добраться до Верхушки Рюлиевого Холма, вернуться в Мэпперли-Парк. Этого требуют воспоминания и ассоциации. Они появляются по собственной прихоти, прорывая преграды, врываются в мозг, пустые и переменчивые, и тем не менее если уж придут, от них не сразу избавишься. Не волнуйся: завтра ты можешь взять такси или поехать на своей машине, если она с тобой. Ты полетаешь с одного места на другое, задерживаясь лишь настолько, сколько потребует разгадка того, что ты видишь.
А сегодня вечером поставим на этом точку. Заставь свои мускулы пройти еще немного — до конца Дороги Брек-Хилл, мимо рядов анонимных двухэтажек на четыре квартиры, в одной из которых — Господи благослови! — и жила Мэгги Мортенсен много лет назад. Дойдя до перекрестка, ты окажешься на Долинной дороге, и зеленый с кремовым автобус № 50 провезет тебя несколько миль до центра города. Выйдя из вокзала на Королевской улице, ты сразу узнаешь Рыночную площадь, откуда начинала свое путешествие. Легче всего найти пристанище возле вокзала. Перейди через площадь в южном направлении. Это будет, наверное, в шесть часов, в половине шестого. Основная масса рабочих уже разбрелась; покупатели, заполнявшие эти улицы, уже благополучно сидят дома. Вокруг совсем немного людей, и те, кто еще не ушел с улиц, спешат их покинуть. Лишь через час или два новая волна принесет пьяниц и посетителей клубов в поисках волнительной опасности, какую может принести с собой ночь в городе.
Но Рыночная площадь не совсем пуста. На углу Аллеи Монахов, Рыночной улицы, Королевской улицы, Биржевого переулка через каждые несколько сотен ярдов стоит металлическая коробка, и на ней под сеткой из металлической проволоки наклеен плакатик с основной новостью дня. К этому времени кипы газет уже разойдутся, и тем не менее на каждом стенде еще будет лежать кипа, тяжелые камни будут положены поверх стопок «Ивнинг пост», спасая газеты от внезапных порывов ветра. Последние выпуски городских газет в больших количествах сходят с прессов и хотя редко полностью распродаются, тем не менее мужчины в перчатках без пальцев снимают со станка еще несколько экземпляров.
Остановись. Послушай. Их крики эхом долетят до тебя со все более удаленных расстояний по периметру площади: «Ивн пост! Ивн пост!», — словно крики птиц, предупреждающие другие существа о появлении хищников. «Ивн пост! Ивн пост!» Все они кричат по-разному — каждый продавец за десятилетия отточил по-своему произношение слов. Это их труд, смысл их существования — их навязчивые крики возвещали не одному поколению о случившемся.
Заставь воображение сделать еще одно усилие, и я обещаю, что дам тебе передохнуть. Представь себе Рыночную площадь на другой день после того, как я со слов Мэгги Мортенсен сделал, следуя нескольким запомнившимся ей деталям, набросок портрета. В тот вечер на газетных стендах нет плакатиков с последними известиями, вместо этого — портрет, то, как я, художник, видел мужчину с ребенком. «Ивн пост! Ивн пост!» Он смотрит из-за блестящего сплетения проволочной сетки, уставясь на ножницы ног прохожих, — смотрит, не мигая, не встречаясь ни с кем взглядом. И так смазаны его черты, что никто из тысяч, взглянувших на него, ни за что не узнает этого человека. В то же время он кажется знакомым, и это вызывает тревогу. Ни один человек, видевший его, не может избежать неприятного чувства, что должен его знать. По мере того как конец дня переходит в вечер, крики торговцев газет один за другим умолкают — сначала на Королевской улице, потом в Биржевом переулке, потом на Рыночной улице, пока безбрежность площади не нарушает всего один крик, исходящий из Аллеи Монахов: «Ивн пост! Ивн пост!» Затем умолкает и он. Всего седьмой раз за всю историю города — считая и День победы — городские вести были распроданы.
А теперь уходи. Отправляйся искать себе ночное пристанище. Когда ты исчезаешь из виду, оставаясь лишь миражем, я сижу в «Таверне» — на столике передо мной пара пустых пивных кружек — и жду твоего отца с известиями о том, что дало обращение к публике в сегодняшней газете. Уверяю тебя, ничего существенного не произойдет. Тебе не обязательно присутствовать — ты ничего не упустишь. Да, твой отец придет, но никакого продвижения в деле не будет — во всяком случае, в тот день. Ну хорошо, оставайся, если тебе так хочется, если тебе так отчаянно хочется снова увидеть его, но не вини меня утром, что ты устала, не отдохнула.
Я покупаю у стойки бара пачку «Эмбасси», когда появляются Изабелла и Джесси. Ты, возможно, не поймешь. Женщины в кабачках — дело обычное, но не дети, особенно в вечернее время. И когда они входят, разговоры затихают.
А я еще молод. Никак не могу понять, куда девалась жизнь, которую я так недолго вел. Было увлечение, неутолимая жажда обладания, потом с рождением девочки все рассыпалось. И вот она появляется передо мной на руках женщины, которую я когда-то безрассудно любил.
— Пошли домой.
Это не просьба. Приказ. Я смотрю на Изабеллу, чувствуя на себе груз взглядов. Джесси лукаво улыбается, сидя на бедре матери, точно я тот, кого ей приятно видеть.
— Я жду Рэя.
Рэя Артура, который должен появиться в любую минуту, чтобы выпить кружку пива, а потом вернуться на работу, не видя ни своей дочери, ни жены с конца недели до конца следующей.
— Пошли домой.
Я отрицательно качаю головой. Подношу «Гиннесс» к губам. Изабелла поворачивается и идет к выходу из «Таверны», а Джесси смотрит через плечо матери, ее улыбка стирается по мере того, как с каждым шагом Изабеллы я становлюсь все меньше. Дверь закрывается. Они ушли. В зале из двух-трех мест доносится приглушенный смех. Майк Кидд, пивший с коллегами, подходит ко мне и предлагает угостить кружкой пива. Я чувствую себя неловко. Тем не менее принимаю его предложение с веселой улыбкой. А самому пить вовсе не хочется.
Однако я выпиваю эту кружку к тому времени, когда наконец появляется твой папа. Он проходит прямо к моему столику, замечает пепельницу, пену, засохшую по краям пустых кружек. Выражение лица у него более чем раздраженное.
— Кружечку?
Он проиграл пари. Пиво, которым он меня угощает, затуманивает мне мозг, расслабляет члены, наполняет мочевой пузырь, растворяя мое представление о себе в пахучей желтой жидкости.
— Ничего, — говорит мне твой отец, садясь. Произносит это с горечью. И кивает, здороваясь с Майком Киддом и остальными полицейскими.
— Совсем ничего? — Я пытаюсь справиться с языком, произнести это членораздельно.
— Ни черта.
Я сказал, что ты ничего не упустишь. Звонки раздадутся, их будет много, но все это в будущем. А в тот вечер — разочарование, и тем не менее по-прежнему какой-то нутряной оптимизм. Кто-то где-то наверняка увидит созданное мной изображение и задумается. Может потребоваться день или два, прежде чем они решат снять трубку телефона. Это могло произойти еще в тот вечер. В тот вечер еще оставалось место для надежды.
