в магазин сходим, поможешь с пакетами. Вечером сделаю твои любимые горшочки с картошкой и мясом. Лук добавлять?
— В омлет? — я успел проглотить, прежде чем задал вопрос.
— Нет, в горшочки.
— Пока не знаю.
— Ну, ладно, к вечеру определишься.
Я молча прикончил завтрак, поблагодарив маму за отменное умение ублажить мои вкусовые предпочтения. Меня отправили на диван отдыхать, хотя не сказал бы, что я для этого устал. Отлично выспался, но мама всё равно бегала теперь не только по кухне, но и по всей квартире, окружая просто неимоверным уровнем комфорта. Приехал всего на неделю, не растолстеть бы за неё и не облениться до тюленьего состояния. По телевизору показывали фильмы. Что-то про войну. Мама села рядом штопать мои носки. Они вроде бы не были дырявыми, но мама что-то нашла и теперь починит. С ней нет шансов выглядеть неопрятно.
— А, чуть не забыл. Надо написать Лене, что я прилетел и всё хорошо. Волнуется, наверное, за меня.
Мама оставила меня одного, в эту же секунду ей позвонили, и она чуть ли не одним прыжком из комнаты отправилась в коридор, где висит её сумка. Мелодия звонка сотрясала стены, и даже показалось, будто сейчас отвалятся фотографии в рамках, что висят на ней. Голос мамы пропал в дальней комнате за закрытой дверью. Её разговоры всегда были окутаны тайной. Даже не представляю, какой толк что-то скрывать именно в таком виде. Словно я упрекнул её в чём-то однажды, так нет же.
Внимание приковали фотографии, на которые я с минуту назад обратил взор. Их положение на стене и содержание не меняются вот уже лет пятнадцать. Там общая фотография родителей в кругу друзей. Мои детские фотки, заполонившие большую часть пространства на старых обоях. В телевизоре фоном кто-то говорил, и я встал оживить воспоминания. Голос мамы в другой комнате почти не доходил до меня, сливаясь в сплошную линию родного тембра. Я стоял у стены и взглядом водил по фотографиям. Папа улыбается широко, глаза его спрятались за тогда ещё румяными и пухлыми щеками, слегка подёрнутыми недельной щетиной. Мама в его объятиях явно кричит от восторга, и словно сама фотография полнится её радостными воплями и ресторанной музыкой.
Взглянул ниже. Там… вроде я стою в синем костюме мушкетёра. Мне не больше трёх лет, но мой взгляд так затуманен, словно я вернулся со смены на заводе и крепко выпил. Что-то не так… мамин голос стал тише, и телевизор словно зашипел, как осипший старый кот. Смотрю на себя, на этого ребёнка, но не узнаю его. Там волосы другого цвета, черты лица не мои. Он меня обманывает. Как и все, они лгут. Злюсь на них, но не помню, за что.
В другой комнате что-то с треском упало на пол, и звуки застыли. По коже побежали мурашки, я буквально вперился в себя… он чужак. Он не мой и ничей. Его глаза мне не принадлежат. И руки, сжимающие игрушечную шпагу, не мои. Они ненастоящие. Они пластмассовые, вымышленные. Я вспомнил, что должен был лететь к маме. Она меня ждёт. Я ринулся в прихожую, чтобы одеться и поехать в аэропорт. Показалось, что у самых дверей стоял папа, но это лишь моё отражение. Там мужчина средних лет смотрит прямо мне в глаза, а его беззубый рот наполовину открыт. Стою полуголый, дряблое волосатое брюхо с толстым шрамом нависло над резинкой трусов, пожелтевших в паху.
Мама вышла из комнаты, и сдавленный плач заполнил мои уши. Ком в горле встал плотной преградой воздуху, дёсны прижались к друг другу.
— Мам, что со мной?
Голод
В этом длинном коридоре, набитом вдоль стен старой мебелью, опять погасли почти все лампы. Все, кроме одной — в самом конце, где дряхлые окна выходят не во двор, а на другое такое же унылое полузаброшенное здание. Соседей у меня к новому году почти не осталось, и на этаже практически неделю нахожусь один, лишь изредка пересекаясь с женщиной лет пятидесяти, у которой даже имени не знаю, но здороваюсь. У неё красивый дружелюбный мопс чёрного цвета, порой бегающий по коридору и цокающий своими когтями на коротких нелепых лапках.
Сегодня я вернулся позже обычного, вечерний снегопад замёл все тропы. В своём же дворе чуть не потерялся, дрожащими от холода руками стряхивая пепел от тонкой сигареты. Она затухала каждый раз, когда о ней забывали хотя бы на три секунды. Я курил быстро, ощущая слабость и в ногах, и в голове. Соседку не заметил, лишь её пятка в драных тапках скрылась за закрывающейся дверью в тот момент, когда поднялся на этаж. В этой темноте коридора из озябших пальцев выпали ключи. Я принялся их искать на мокром грязном полу, про себя сильно ругаясь, но вслух не позволил и вздоха, испытывая какую-то практически необоснованную жуть перед ещё одним обитателем этажа. Георгий Владимирович — давно уволившийся почётный инженер времён СССР. Он порядочно стар и ужасен на вид. Бесконечно тучный мужчина, чья походка по старым полам коридора всегда отдавалась эхом тяжёлых шагов и скрипом недовольных досок, давно изживших свой срок. Здороваться с Георгием Владимировичем первым я никогда не мог, и поэтому открывал рот только после того, как он сам соизволял пожелать доброго вечера, доброго утра или, как чаще всего получалось, доброго времени суток.
В моей квартире пахло отвратно. Утром забыл опустошить мусорное ведро, в которое вчера отправил протухшее мясо из морозилки. Не хватило времени засунуть хотя бы в пакет, так ещё и откровенно поленился, вспомнив об этом только уже стоя на пороге, обутый и сонный. Пришлось снова выпереться на улицу и пройти пятьдесят метров в пургу, чтобы выбросить смердящий пакет в мусорку, практически с горкой заваленную свежим снегом. Закурил ещё раз, быстро отправив руки вместе с издыхающей зажигалкой в глубокие карманы распахнутой куртки. Завтра утром пожалею, что не купил заранее зажигалку, если после пробуждения не получу огонька.
В этот раз по возвращении пересёкся с Георгием Владимировичем. Я старался словить его взгляд, проникающий и строгий, но тот так и не поднял глаз, двигаясь неровно и сбивчиво к туалетам. Вид у него совершенно изнеможённый, некогда толстый мужчина сейчас выглядел как воздушный шарик,
