волей к власти, чтобы сделать его симптомом воли, без которой его невозможно было бы помыслить (как и испытать чувство или предпринять действие). Подобный метод соответствует трагическому вопросу. Он и является трагическим методом. Или, если быть точнее, если мы лишим слово «драма» всего того диалектического и христианского пафоса, который искажает ее смысл, она станет методом драматизации. «Чего ты хочешь?» – спрашивает Ариадна Диониса. То, чего хочет та или иная воля, – вот скрытое содержание соответствующей ей вещи.
Нас не должно вводить в заблуждение выражение «то, чего хочет воля». То, чего хочет воля, – не объект, не объективное, не цель. Цели и объекты, даже мотивы, – всё еще симптомы. Чего хочет та или иная воля, в зависимости от ее качества, так это утверждать свое отличие или отрицать то, что различает. Всё, чего хотят, это качества: тяжелое, легкое… То, чего хочет воля, – это всегда ее собственное качество или качество соответствующих сил. О душе благородной, утверждающей и легкой Ницше говорит: «Неведомо какая фундаментальная уверенность в самой себе, нечто такое, чего невозможно ни искать, ни найти, ни даже, быть может, потерять» [251]. Итак, когда мы спрашиваем: «Чего хочет тот, кто думает вот это?» – мы не уходим от фундаментального вопроса «Кто?», а только задаем ему определенное правило и предлагаем методическое развитие. В самом деле, мы требуем, чтобы ответом на вопрос были не примеры, а определение типа. И как раз тип конституирован качеством воли к власти, нюансами этого качества и соответствующим отношением сил; всё остальное – симптомы. То, чего хочет воля, является не объектом, а типом, типом того, кто говорит, того, кто мыслит, кто действует, не действует, реагирует и т. д. Тип определяется исключительно через определение того, чего хочет воля, в примерах, относящихся к этому типу. Чего он хочет, этот искатель истины? Это единственный способ, позволяющий выяснить, кто ищет истину. Поэтому метод драматизации – единственный соответствующий замыслу Ницше и формуле поставленных им вопросов: метод дифференциальный, типологический и генеалогический.
Этот метод, несомненно, должен ответить и на второе возражение, которое относится к его антропологическому характеру. Но нам достаточно выяснить, что это за тип человека. Если верно, что для человека триумф реактивных сил играет конституирующую роль, то весь метод драматизации будет направлен на открытие иных типов, выражающих другие соотношения сил, на раскрытие иного качества воли к власти, которое может подвергнуть трансмутации ее слишком человеческие нюансы. Ницше говорит: нечеловеческое и сверхчеловеческое. Та или иная вещь, то или иное животное, то или иное божество могут быть подвергнуты драматизации ничуть не меньше, чем человек или его удел. Они – тоже метаморфозы Диониса, симптомы воли, которая чего-то хочет. Они тоже выражают некий тип – тип сил, неизвестный человеку. Метод драматизации в любом отношении превосходит человека. Воля земли – чем могла бы быть воля, способная утвердить землю? Чего она хочет, эта воля, для которой сама земля остается нонсенсом? И каково ее качество, которое становится также и качеством земли? Ницше отвечает: «Легкость» [252].
4. Против предшественников
Что означает «воля к власти»? Совсем не то, что воля волит власти, что она желает или ищет власти как определенной цели, и не то, что власть является ее мотивом. Выражение «желать власти» не менее абсурдно, чем выражение «жаждать жизни». «Он, разумеется, не встречался с истиной – тот, кто говорил о воле к жизни; ведь этой воли не существует. Ибо то, чего нет, не способно хотеть, а зачем еще желать жизни живущему?»; «Желание властвовать, но кто захотел бы назвать это желанием?» ([253] Именно поэтому, вопреки всякой очевидности, Ницше утверждает, что воля к власти является совершенно новым концептом, который он сам создал и ввел в философию. Он говорит с подобающей скромностью: «Постичь психологию так, как это делаю я, – то есть под видом морфологии и генетики воли к власти, – эту идею никто не затронул даже вскользь, если только позволительно на основе написанного догадываться и о том, что обойдено молчанием» [254]. Но ведь нет недостатка в авторах, говоривших о воле к власти или о чем-то похожем до Ницше; нет недостатка и в тех, кто говорит об этом после Ницше. Но последние не больше ученики Ницше, чем первые – его учителя. Они говорят о власти так, словно это последняя цель воли, а также – ее существенный мотив, то есть в смысле, формально отвергнутом самим Ницше. Как будто власть есть то, чего хочет воля… Подобная концепция включает как минимум три заблуждения, искажающие всю философию воли в целом.
1) Власть в этом случае интерпретируют как объект представления. В выражении «воля хочет власти или желает господства» отношения представления и власти столь близки, что всякая власть оказывается представленной, а всякое представление – представлением власти. Целью воли, таким образом, становится объект представления – и наоборот. По Гоббсу, человек в естественном состоянии хочет видеть свое превосходство представленным и признанным другими; по Гегелю, сознание хочет быть признанным со стороны другого и представленным как самосознание; даже у Адлера речь идет о представлении превосходства, при необходимости компенсирующем существование определенной органической неполноценности. Во всех этих случаях власть есть всегда объект представления, признания, что в материальном плане предполагает сравнение сознаний. Поэтому необходимо, чтобы воле к власти соответствовал мотив, который также продвигал бы сравнение: тщеславие, гордыня, самолюбие, хвастовство или чувство неполноценности. Ницше спрашивает: кто мыслит волю к власти как волю добиваться признания? Кто мыслит саму власть как объект признания? Кто, по сути своей, хочет представить себя чем-то высшим, а свою неполноценность – как определенное превосходство? Больной – вот кто хочет «представить превосходство под какой угодно формой» [255]. «Раб – вот кто пытается убедить нас создать о нем хорошее мнение; раб также и тот, кто впоследствии преклоняет колени перед этими мнениями, словно не он сам их породил. И я повторяю – тщеславие есть атавизм» [256]. То, что нам подается как власть, – всего лишь представление раба о власти. То, что нам подается как господин, – это созданная рабом идея господина, когда он представлял себя на его месте; это раб по сути своей в момент своего подлинного триумфа. «Эта потребность в аристократичности глубоко отлична от чаяний аристократической души, она – красноречивейший и опаснейший симптом отсутствия аристократического» [257]. Тогда почему же философы приняли этот ложный образ господина, который похож разве что на торжествующего раба? Потому что всё было заранее подготовлено для успеха этой диалектической уловки в самой высшей степени: поставив раба
