Здесь кроется другая насмешка судьбы: для сохранения мира, обеспечения справедливости и равного распределения богатства революционерам приходится вести войну, творить несправедливость, забывать о морали и присваивать деньги и добро тех, о чьих интересах они пекутся – простого народа, который сам защититься не может. Отряд Ремедиос, подобно многим, на все отобранное имущество выдавал расписки с обещанием заплатить после победы. Многие крестьяне прочесть расписки не умели, а грамотные не знали, что с ними делать. В некоторых местах, где революционеры вымели все до последнего песо, деньги заменили такими расписками; их достоинство зависело от количества слов, и нередко люди говорили: «За этот мачете я заплатил четырнадцать слов» или «Слово – за четыре манго». Народ, обираемый партизанами, слезно просил налетчиков писать расписки как можно подробнее; правда, из-за этого происходило нечто вроде словесной инфляции, а партизаны утратили желание многословно писать. И все же распискам партизанских отрядов, имевшим равноценное хождение, не удалось сравняться с изумительным достижением Панчо Вильи[39]в мексиканской революции 1913 года – полностью вытеснить национальную валюту.
Порой революционную совесть беспокоила жажда революционной справедливости, и тогда борцы за свободу народа пытались действительно атаковать тех, с кем воевали, – правящую элиту и олигархию.
Вот так и получилось, что четверо бойцов «Народного авангарда» вломились в усадьбу донны Констанцы, когда она совершенно голая в оцепенении лежала под вентилятором. Повизгивая, донна Констанца села, и ее руки заметались по телу в попытке прикрыться.
Сраженные впечатляющим зрелищем, бойцы опустили винтовки и, разинув рты, застыли с выпученными глазами.
– Матерь божья! – воскликнул Томас.
Рафаэль нервно хихикнул и собрался отпустить скабрезную шутку, но в голову ничего не приходило; Гонзаго произнес официальным тоном:
– Добрый день, – что прозвучало совсем нелепо, и Рафаэль опять захихикал. Глория фыркнула, нагнулась, подала донне Констанце полотенце и резко сказала Рафаэлю:
– Тихо! Заткнись!
– Виноват, – ответил Рафаэль, еще похрюкивая, – но, по-моему, очень забавно.
– А по-моему, нет! – воскликнула донна Констанца.
– Ничего, может, потом и вам это покажется забавным, – попыталась утешить ее Глория.
– Очень сомневаюсь. Сейчас же убирайтесь из моего дома, или я вызову полицию!
– А как? – неподдельно удивился Томас. – Мы дважды обошли дом – хотели обрезать телефонный провод. У вас нет телефона. Тут ни у кого нет.
– Может, она телепатка, пошлет вызов начальнику вальедупарской полиции мысленно? – предположил Гонзаго.
– Так у него мозгов нет, как же он поймет? – возразил Рафаэль.
– Все заткнитесь! – приказала Глория и повернулась к донне Констанце: – Оденьтесь во что-нибудь простое и удобное. Мы берем вас заложницей в обмен на выкуп в полмиллиона долларов. Ведите себя хорошо, и мы вас не тронем. Будете рыпаться – пристрелим. Вот так вот.
– Но муж ни за что не заплатит! – Глаза донны Констанцы распахнулись от изумления.
– Он что, вас не любит? – участливо спросил Томас.
– Тихо, Томас! – сказала Глория. – Придется заплатить, иначе его убьют как-нибудь в другой раз. – Из нагрудного кармана гимнастерки она достала блокнот. – Оставите мужу письмо. Мы продиктуем.
У донны Констанцы дрожали губы, в глазах стояли слезы, и трясущимися руками она писала записку следующего содержания:
«Бойцы «Народного авангарда» взяли меня заложницей за выкуп в полмиллиона долларов. Если не заплатишь, меня расстреляют, а тебя убьют в другой раз – до или после победы революции. Деньги наличными нужно положить под арку Чиригуанского моста через две недели, в пятницу, 15 марта, в семь часов вечера. Ты должен быть один, иначе пристрелят нас обоих. Через несколько дней после этого меня отпустят. Можешь доверять «Народному авангарду», если сам будешь честен. Вперед к победе! Родина или смерть!
Констанца».
Ниже Глория приписала:
«Уважаемый господин, письмо подтверждается Глорией де Эскобаль, к сему прилагаю свою подпись: Глория де Эскобаль».
Глория отвела донну Констанцу в гардеробную и, невзирая на протесты, велела облачиться в одежду поплотнее и удобную обувь, разрешив взять с собой две смены белья и две рубашки, больше ничего.
Вернувшись в гостиную, они застали Рафаэля, Томаса и Гонзаго за сосредоточенным изучением журнала «Bor» трехгодичной давности.
– Странные какие-то дамочки, – сказал Томас.
– Все тощие, и волос нет ни на ногах, ни подмышками, – отметил Гонзаго.
– Интересно, кому нужна книга, где на картинках белые и явно больные тетки? – спросил Рафаэль.
– Я бы хотела взять его с собой, – сказала донна Констанца, потянувшись к журналу.
– Это можно, – разрешила Глория. – Отдайте ей.
– Вы что, доктор? – спросил Рафаэль. Донна Констанца высокомерно покосилась:
– Нет, просто развитой человек.
– Как веревка? – озадаченно переспросил Томас. – Как это?
Донне Констанце велели позвать служанку; насмерть перепуганная горничная с трудом понимала, что ей говорят. Когда Глория вручила ей записку, служанкины глаза вспыхнули:
– Ах, вот оно что! Вы забираете хозяйку и заплатите за нее после революции?
– Не совсем, – сказала Глория. – Ты непременно должна передать записку дону Хью Эвансу, а иначе убьют его, донну Констанцу и, возможно, тебя. Поняла?
– Да, мадам, – плаксиво ответила служанка и по привычке сделала книксен. Рафаэль хихикнул.
– Пошли, – сказала Глория. – Идти далеко. Уже прохладно, мы должны поспеть в лагерь до рассвета.
– Идти? – воскликнула донна Констанца. – Я не могу идти!
– Почему не можете? – спросила Глория.
– Я никогда пешком не ходила. Да я умру через пять минут!
– Никогда не ходили пешком? – изумилась Глория. – Ну что ж, теперь придется.
Винтовкой она подтолкнула донну Констанцу в спину, и отряд, гуськом выйдя в заднюю дверь, прошествовал по обвитой бугенвиллией террасе. Служанка проследила, как они минуют бассейн, полный, как всегда, тины и довольных лягушек, и в сгущающихся сумерках исчезают в направлении предгорий, а потом побежала в дом.
Дон Хью вернулся из столицы через двенадцать дней. Очень высокий, темноволосый и представительный, человек крепкого, даже атлетического сложения, он проводил обширный досуг за игрой в регби в «Валлийско-Ирландском клубе» или в теннис в «Клубе сталелитейных промышленников». Распугивая кур, дон Хью катил по поселку, замечая, что люди как-то странно смотрят; остановив японский джип перед усадьбой, он все раздумывал, с чего бы это. В доме он нашел скуксившуюся служанку – та в предвидении бури кусала губы и теребила на себе юбки.
