Нерегулярное питание, малоподвижный образ жизни, а также переживания о людях, с которыми ее разлучили, – все это способствовало ухудшению ее состояния. Когда же Фьора наконец смогла покинуть корабль, Доминго предложил ей пожить два-три дня в папском дворце Чивита Веккиа, чтобы пленница немного отдохнула после путешествия по морю: действительно, она выглядела просто ужасно, и папа мог остаться недоволен.
Он без труда добился разрешения на это, так как Монтесекко и его люди выглядели ненамного лучше. И только по прошествии двух дней, после того, как все сошли на землю, нубиец усадил Фьору в паланкин с папским гербом, и она отправилась в Рим.
Несмотря на весь драматизм ситуации, она ощущала некоторую радость, так как вновь ступила на итальянскую землю. Дорога от моря до древнего города цезарей, протяженностью в двадцать лье, не показалась ей особенно длинной, несмотря на проливной дождь: она с какой-то ненасытной жадностью вдыхала знакомый ветер, дующий с Апеннин. Возможно, именно в этот момент эти низкие облака проплывали над ее любимой Флоренцией, которую она никогда не забывала и никогда не отказывалась от нее и от которой ее отделяли каких-то семьдесят лье.
Однако равнинный край, по которому они ехали, ничем не напоминал ей невысокие и отлогие тосканские холмы. Здесь можно было встретить только небольшие пруды, вода которых из-за серого неба была какого-то стального цвета, по их берегам то там, то тут были разбросаны хилые кустарники, а местами возвышались приморские сосны. В этом краю каждое лето люди заболевали лихорадкой, и Фьора подумала, что даже в солнечные дни здесь должна была ощущаться какая-то грусть. Поэтому, увидев вдалеке горы, она почувствовала некоторое облегчение. До Рима было не так уж далеко, и кое-где по пути стали попадаться древние развалины.
Фьора сидела на обшитом бархатом табурете перед окном небольшой комнаты, украшенной фресками, с мраморным полом, покрытым хорасанским ковром, и смотрела во двор. По нему ходили солдаты, вооруженные копьями с плоскими наконечниками, подъезжали экипажи, из которых выходили люди в длинных широких плащах красного или фиолетового цвета или люди, одетые более скромно.
Ее не покидало ощущение абсурдности всего происходящего. Что она делала здесь, в этом дворце, великолепие которого предназначалось якобы богу, но в основном принадлежало человеку, могущество которого простиралось на весь христианский мир? Теперь ее судьба всецело зависела от этого человека, который сделал ее своей пленницей. Она даже не знала, почему ее заставили проехать почти через всю Европу.
Монтесекко расхаживал перед ней по ковру взад и вперед, выказывая свое нетерпение. Он уже оправился от тягот дальнего путешествия, и ему хотелось поскорее получить обещанные деньги, однако торжествующие взгляды, которые он кидал на нее время от времени, оставили Фьору безучастной. Этот распутник нисколько не интересовал ее, потому что и собственная судьба ее больше не интересовала. Сейчас ей хотелось только одного – спать, спать до бесконечности… может быть, в могиле. Если папа приказал похитить ее с целью убить, то этим он окажет ей только услугу, позволив тем самым встретиться с двумя самыми любимыми людьми на свете – отцом и Филиппом.
Длинный и бледный церемониймейстер, передвигающийся словно водоросль по воде, положил конец их ожиданию. Сам папа уже ожидал их. Когда Патризи подводил Фьору к двери, украшенной чеканными пластинами из серебра, перед которой стояли охранники, он бросил в ее сторону недовольный взгляд.
– Вас невозможно представить в таком виде святому отцу! – процедил он сквозь зубы. – Вы что, не могли как-нибудь поприличнее одеться перед приходом сюда?
– Пусть она останется в этом платье, – прервал его Монтесекко. – Велено привести ее по первому требованию. Можешь быть уверен, что его святейшество не ожидает ее в шелках и парче.
Когда двери отворились, Фьора замерла от восхищения. Ей не доводилось видеть ничего более роскошного, чем зал, в который ее вводили. Фрески на стенах, потолок с позолотой, мраморные консоли, сами стены, обтянутые шелком, ковры восточной работы на полу из белоснежных мраморных плит. Мебель соответствовала этому величественному помещению, но центром всего было кресло, похожее на трон, на котором восседал папа римский. Как только молодая женщина взглянула на него, она уже больше ничего не замечала вокруг. Одного этого взгляда было достаточно, чтобы понять, что ее не ожидает ничего хорошего.
Сидя в большом кресле, обитом красным бархатом с золотой вышивкой, в ярко-красной накидке, резко выделяющейся на его белых одеждах, сощурив колючие глаза, он походил на какого-то злого сказочного персонажа. В глазах под нахмуренными седыми бровями словно отражались стоячие воды итальянских болот, кишащих какими-нибудь мерзкими тварями.
– Преклоните колено перед ступенькой трона! – тихо скомандовал Патризи. – Затем падите ниц.
– Тот, кого я вижу перед собой, действительно папа римский или же какой-то варварский идол? – возразила вполголоса молодая женщина. – Я готова преклонить колено, как того требует протокол, но большего вы не вправе от меня требовать.
При этих словах она направилась к трону твердым шагом с высоко поднятой головой, но стальной голос буквально пригвоздил ее на полпути:
– Нечестивая! Как осмеливаешься ты подходить к нам таким уверенным шагом, когда тебе следовало бы ползти в пыли, чтобы попытаться смягчить наш праведный гнев?!
Фьора сразу нашлась что ответить:
– Меня никогда не учили ползать, святейший отец, но мне приходилось стоять перед троном самых сильных мира сего. Не знаю, чем я обязана папе, но я благородная дама, а не закованная в цепи рабыня, несмотря на то, как обращались со мной в течение двух месяцев. И это в то время, как я находилась на земле короля Франции, а следовательно, под его защитой.
И она продолжила гордо идти по ярко-красным коврам. Подойдя к ступеням, она спокойно взяла на нижней ступеньке подушечку и положила ее себе под колено, чтобы было удобнее преклонить его.
– Могу ли я узнать, – произнесла Фьора ровным голосом, – за что мне оказана такая честь быть принятой в этот час и преклонить колено перед вашим святейшеством?
Такая спокойная смелость на мгновение обезоружила гнев Сикста, впрочем, гнев наигранный, за которым тот силился спрятать радость. Наконец-то эта женщина, которую он считал своим непримиримым врагом, оказалась в его власти. С минуту он неотрывно смотрел на нее, возмущенный тем, что в этой хрупкой женщине, измученной столь долгим путешествием, было столько твердости. Под ее грубой одеждой угадывалось стройное, гибкое тело, чуть побледневшее лицо не утратило своей красоты, а походка была такой царственной, что папа не мог не признаться, что немногие принцессы сохраняли перед ним эту гордую осанку.
– У тебя слишком хорошо подвешен язык для девицы, рожденной в тюрьме на прогнившей соломе!
Униженная напоминанием о своем злосчастном рождении, Фьора почувствовала, что кровь приливает к ее лицу, но она не сдалась:
– Я удивлена, что папа римский так хорошо посвящен в историю женщины, которая не должна была бы интересовать столь высокую особу. Рожденная в тюрьме, но все же благородная, я, кроме того, была воспитана одним из самых достойнейших людей Флоренции. И кроме того…
