Второго на победу. Через неделю о тебе будут знать почти всё, попробуют и твою защиту на зуб, посчитают, сколько ударов нужно, чтобы его пробить, проверят реакцию, характер, манеру боя… Ещё и дня не прошло, а в тебя уже швырнули копье. И это только начало.
Двенадцать так искренне радовался, когда говорил это, что я не выдержал и спросил:
— А чего ты так улыбаешься? Это смешно?
— Вообще да, смешно. Точнее, интересно. Да и сидеть с унылым лицом нельзя.
— Что?
— Твой выход, — он ударил в плечо молчавшего до этого Правого Пятнадцать, — не зря ты зубрил эти правила наизусть.
— Грусть, уныние и печаль — это болезнь, — равнодушно пробубнил Пятнадцать. — Здоровый человек всегда весел, бодр и полон энергии. Больные люди заражают остальных, а потому их нужно убирать.
— И что, все тут всегда улыбаются?
— Нет, конечно. Ты можешь ещё злиться. Злость помогает в бою.
— А маленькие дети? Они тоже улыбаются?
— В дом их приводят подросшими, лет с четырёх-пяти, так что они уже должны соблюдать все правила. За пустые слезы, знаешь, могут и без еды оставить. Вон, Пятнадцать, думаешь, чего такой худой? Много ревел в детстве. Зато сейчас может слопать четыре порции за раз и не наесться.
— А до пяти лет?
— До этого они живут в женском доме. Ходят на учёбу, конечно, но спят там. Женщины их учат не плакать и выглядеть весело, они же знают, что иначе мальчикам придётся туго.
— Поэтому Второй такой весёлый, — протянул я.
Значит, его не веселило всё то, что происходило в секте, он просто привык вести себя правильно.
— Ну, Второй — это совсем отдельный случай. Его вообще никто не видел грустным. Он с этой улыбкой может влепить тебе двадцать палок ни за что, может врезать. Из-за него многих неплохих ребят выкинули из секты. Да и сейчас во второй ветви меньше всего детей, потому что у него такие требования, что мало кто их может выполнить.
— Выкинули из секты? Это как? В лес — и идите, куда хотите?
Мальчишки рассмеялись.
— Нет, — пояснил Двенадцать, он всё ещё улыбался, но глаза у него стали серьёзными — Выкинуть — значит выкинуть как мусор. В яму.
Меня пробрала дрожь. Те младенцы. Там были не только младенцы, не только девочки. И разное количество детей разных возрастов! Чем старше, тем меньше детей. Они отсеивают мальчиков на протяжении всей жизни.
— И много твоих ровесников… «выкинули»?
— Не знаю. Я хотел запомнить их всех, но не смог. Мы все из четвёртой линии, нам всем было по пятнадцать. Сначала я помнил их по местам в доме, но потом мы сместились, и всё перепуталось. Я даже не могу сказать — сколько нас было лет пять назад.
— А что дальше? Сколько человек остаётся в каждой линии к двадцати годам?
— Обычно один-два. Преемник патриарха и кто-то ему на замену. Ладно, — ударил Двенадцать себя по коленям, — пора на ужин. А потом ты расскажешь нам про свой мир.
Я прихватил копье, мешок так и болтался у меня за спиной, а в нём лежали миска, чашка и палочки.
Со всего поселения к навесу стягивались дети. Взмокшие, усталые, выжатые до последней капли, но старательно изображающие бодрую походку и выжимающие из себя улыбки. Впрочем, стоило им увидеть меня, как в их глазах появлялись искры любопытства и какого-то ожидания. Словно я пообещал им показать что-то интересное, и вот настало время для представления. Какими бы ни были местные правила, смотреть в упор на человека тут считалось нормой, хотя во внешнем мире за подобную бесцеремонность простолюдина могли и высечь.
Правый Двенадцать, не шевеля губами, еле слышно сказал:
— Берегись своей ветви.
И отошёл с друзьями в сторону. Он не хотел быть замешанным. Вот только во что?
Под навесом уже не было женщин. Возле котлов с готовой едой стояли парни лет двадцати, судя по лицам не из второй ветви. Дети подходили со своими мисками, и большим черпаком им наливали похлёбку. Всё выглядело довольно мирно и напоминало обстановку в Черном районе.
— Сегодня всех кормим даром! — объявил один из старших, с длинным чёрным хвостом, завязанным на затылке.
В секте все ходили с короткими волосами, лишь Второй был длинноволосым. Я думал, что это привилегия патриархов.
— Только новеньким нужно заплатить налог.
Новеньким! Почему же во множественном числе?
Все взгляды тут же переместились на меня.
— И велик ли налог? — спросил я, уже жалея, что не поел нормально в доме Второго.
— Хмм, вообще, хорошо бы за все года, проведённые снаружи, внести. Сколько там получится? Тысячи три Ки? Четыре? Десять? Но на первый раз достаточно будет и двадцати Ки.
Я оглянулся. Вот, значит, к чему относилось их ожидание. Двадцать Ки. Это совсем немного, для меня и вовсе крохи, вот только если я заплачу, как низко я скачусь в их глазах?
— А если я отдам больше?
Парень с хвостом рассмеялся.
— Можно и больше!
Тогда я подошёл к нему, поднял руку и врезал по нему парализующим заклинанием, подождал, пока парень не свалился на землю, и сказал:
— Тут было больше, чем двадцать Ки. Надеюсь, тебе хватит на первое время.
Взял черпак, налил себе похлёбку и отошёл в сторону, чтобы поесть. Проголодался я к тому времени изрядно. Не успел я подхватить палочками первый кусочек, как ко мне подбежал пятилетний мальчик с оттопыренными ушами.
— А чем ты его ударил?
— Молнией.
— А он умер?
— Не должен. Скоро сможет подняться.
— Тогда тебе лучше спрятаться. Это турнирщик из девятой ветви. Он будет очень зол.
Я проследил взглядом за убегающим мальчиком, он добрался до Правого Двенадцать и пересказал ему разговор. Двенадцать поймал мой взгляд и хитро усмехнулся. Тогда я быстро-быстро закинул в рот кусочки овощей и мяса, выпил бульон, убрал миску обратно в мешок и приготовился к следующему вызову. Турнирщика из девятой я не опасался: даже когда он сможет двигаться, его мышцы будут подёргиваться и время от времени отказывать, так что сегодня он точно не опасен.
Когда длинноволосый очнулся и, припадая на ноги, сумел уползти в дом, остальные решили отложить мою проверку на ночь.
После ужина я снова встретился с Двенадцать и его друзьями, кроме того, к ним присоединились ребята и из других ветвей, почти все в возрасте от тринадцати до шестнадцати лет. Им было любопытно послушать о мире снаружи не из уроков, на которых их готовили к охоте, а от очевидца.
Как пояснил Двенадцать, старшие пересказывали лишь необходимые вещи, говорили о деньгах
