всё, кроме.
Все каторжники ахнули. Слезы подступили к моим глазам так быстро, будто я специально берегла их для этой минуты. Мне хотелось быть Гитлером: тогда я могла бы их всех убить.
– Мин! – окликнул ты меня. Ты очень испугался, и вся твоя злость испарилась. Ты даже попытался сделать несколько шагов ко мне, но ты был скован цепью с остальными каторжниками, и они не давали тебе пойти за мной и все уладить. Не то чтобы ты мог что-то исправить. Но в итоге у тебя получилось.
– Не обижайся, Трев! – крикнул какой-то дурачок из вашей компании. – Мы все выпили по шоту «Гадюки», чтобы лучше танцевалось, а Слатертон после этого всегда ведет себя как урод.
– Не может быть! – задыхаясь от восторга и зависти, произнес Тревор. – Вы выпили по «Гадюке»? Где, где, где ее наливают?
Ты беспомощно посмотрел на меня, и вокруг нас забурлила вечеринка, напоминающая панику в фильме «Последний поезд». Праздник открылся танцем коренастых, толстых тренеров под песню «Я больше всех». Я мысленно посылала окружающих к черту. В каждом углу было полно кричащих людей в ужасных костюмах, повсюду вспыхивали лампочки, все орали громче и громче, и я чувствовала себя даже хуже, чем на костре, потому что здесь было нечем любоваться: что красивого в светящихся макияжах, резиновых масках страшилищ на головах у парней и развратных костюмах на девушках с блестящими от пота лицами? Кто-то притащил барабаны, и в воздухе стояло оглушительное бах-бах, у некоторых на шее болтались свистки, издающие пронзительные звуки, а потом, когда стали выступать команды, толпа начала скандировать кричалки, которые смешивались между собой: Орлы! Бобры! Тигры! Хищники! Все эти слова сливались в такой гул, что казалось, будто где-то в небесах в смертельной схватке сошлись талисманы всех команд. И вот пьяная толпа подсадила себе на плечи капитанов команд, и все кричали имена спортивных героев своего колледжа: «МакДжинн! Томас! Флинти!» – но даже эти вопли потонули на фоне громогласного «Слатертон! Слатертон! Слатертон!». Тут на сцену выбежала вся ваша команда каторжников, и вы начали извиваться под орущую из колонок «Запретную любовь» в исполнении Андроники, которой, казалось, тоже очень не нравится все происходящее. По гиканью толпы было понятно, что ваша команда пользуется популярностью и в других колледжах. Когда в песне звучали слова «Пей до последней капли», вся группа каторжников синхронно приспустила штаны и каждый из вас достал по бутылке Parker’s. Хоть тренеры и пытались изобразить на лицах осуждение, все футбольное поле взорвалось криками, а стрелка картонного аплодисментомера в руках у Натали Даффин и Джиллиан зашкалила, и вы одержали блистательную победу, выиграв подарочные сертификаты, и начали посылать толпе воздушные поцелуи и неумело кланяться, переставляя сцепленные ноги, а потом на сцену ввалилась обмотанная цепями Аннетт в серебряных сапогах и с огромным бутафорским топором в руках. Она поцеловала всю команду – чмок-чмок-чмок – и чуть задержалась, когда очередь дошла до тебя, а потом подняла свой топор и, разрубив цепи, освободила вас, и вы, радостные и пьяные, спрыгнули в ревущую толпу и пропали на тридцать восемь минут, по прошествии которых меня наконец нашел ты, лучезарный, прекрасный, манящий красавец, победитель всех возможных соревнований.
Я видеть тебя не могла.
Наверное, это слишком явно читалось на моем лице, как и в глазах Аманды Трувелл из фильма «Танец забвения», когда Оливер Шепард заявляется в ночной клуб и зачем-то приводит свою ни о чем не подозревающую жену. Разбушевавшаяся толпа оттеснила кипящую от злости меня на край поля, и я оказалась в футбольных воротах, словно в ловушке, а рядом со мной стоял едва знакомый парень из нашего колледжа, который рассказывал мне о пристрастии его новой мачехи к белому вину. Я была в такой ярости, что понимала: рано или поздно мой гнев отскочит от меня бумерангом. Я неподвижно стояла с потерянным видом, а внутри меня клокотали самые ужасные чувства. Вечеринка с танцами и дурацкими костюмами шла своим чередом, и вот, когда заиграла очередная отвратительная песня и толпа начала кричать: «Эй! Эй! Эй! Ложись, не робей!» – передо мной появился ты: возбужденный, в полурасстегнутой рубашке и с влажными волосами.
– Я хочу тебе кое-что сказать, – произнес ты еще до того, как я успела решить, какую из заготовленных едких реплик сразу пустить в ход. Ты держал руки перед собой – на одной ладони виднелась полоска грязи, – словно боялся, что я метну в тебя булыжник. Я сделала шаг назад, а ты остался на месте, будто был готов бороться за каждый клочок земли в нашей битве, и начал повторять одно слово, загибая пальцы, чтобы сосчитать, сколько раз ты его произнес. Тебе пришлось почти трижды загнуть пальцы обеих рук. Это было единственное, что ты мог сказать, это было идеальное слово.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
Прости.
– Двадцать шесть, – сказал ты, не дожидаясь моего вопроса. Вокруг нас собрался шумный водоворот людей, которые постепенно притихли. До меня долетело только несколько высвистов и повизгиваний.
– Двадцать шесть, – повторил ты, обращаясь к толпе и делая шаг ко мне.
– Не смей, – нерешительно сказала я.
– Двадцать шесть, – произнес ты. – По одному «прости» за каждый день, который мы провели вместе, Мин.
В толпе кто-то ахнул, но на него тут же зашикали.
– И я надеюсь, что однажды я снова сделаю какую-то глупость и мне придется сказать прости миллион раз, потому что мы проведем вместе миллион дней, Мин. Ты и я.
Я подпустила тебя поближе. Незнакомый парень из колледжа, осознав, что так и стоит на месте, захлопнул отвисшую челюсть и куда-то убежал. У меня дрожали руки и колени. Я покачала головой, мысленно зарывая злобу в неглубокую могилу, чтобы потом откопать ее, если того потребует сюжет. Я не могла оторвать глаз от твоей красоты и любовалась тем, как ты двигаешься и говоришь.
– Проси все что угодно, – эти слова подошли бы к любому моему ответу. – Все что угодно, Мин. Всё, чего тебе хочется. Если бы ближайший цветочный магазин был открыт, в нем не осталось бы ни одного цветка, я скупил бы все до единого листика.
– Я на тебя обиделась, – наконец произнесла я. Сколько на свете фильмов, в которых актеры извиняются на публику? Я такие фильмы смотреть не могу.
– Я знаю, – сказал ты.
– И я до сих пор обижаюсь.
Но ты все равно подошел ко мне вплотную и обхватил мою голову руками. Не знаю, что бы я с тобой сделала, если бы ты решил меня поцеловать, но ты, Эд, соображал, что к чему. Ты просто гладил мои соленые от слез щеки своими теплыми ладонями.
– Я знаю. Это заслуженно.
– Я очень злюсь. Ты очень плохо поступил.
– Хорошо.
Толпа пока не расходилась, но уже начала терять интерес.
– Нет, в этом нет ничего хорошего, – сказала я, не придумав ничего лучше. – Да. Ты очень плохо поступил.
– Да, я знаю. Прости.
– И не надо снова повторять «прости» двадцать шесть раз. Одного вполне достаточно.
– Точно?
– Не знаю.
– Проси все что угодно, Мин. Все что угодно, только скажи, чего ты хочешь.
– Я ничего не собираюсь тебе говорить.
– Ну брось, Мин, пожалуйста.
– Нет.
– Но тогда, что я… Как мы можем начать все заново?
– Я не уверена, что хочу этого.
Ты быстро-быстро-быстро заморгал. Твои руки, лежащие на моих щеках, задрожали, и я вдруг подумала, что у меня теперь грязное лицо. А еще я подумала, что мне плевать. Я не собиралась так просто сдаваться, Эд, но, может…
– Скажи, Мин. Все что угодно. Что я могу сделать, чтобы… чтобы ты захотела начать все заново?
Я не могла начать все заново. «Нет, – думала я, – только не плачь, когда будешь это говорить. Но нет, черт возьми, ты все равно расплакалась, и это он тебя довел. Мин, вот что такое любовь».
– Купи мне кофе, – сказала я сквозь слезы. – Со сливками и тремя ложками сахара.
И ты, обняв меня за плечи и ни с кем не попрощавшись, повел меня через футбольное поле. Мы прошлись по холодным сумеркам и, съежившись, сели в автобус, и тут ты снова обхватил мою голову руками
