включила телевизор, и там ничего хорошего. Затем резко соскочила, достала свою толстенную тетрадку, я её называю дневником жизни, где более сорока лет веду записи, и стала жадно читать, ища что-то важное, какую-то зацепку, связанную с Верой. Долго искала, усердно. Нашла:
«Сегодня солнечно, тепло, а на душе погано, спала всего лишь три часа — проснулась очень рано. С утра поеду в гости я к своей подруге. Ей очень тяжко, знаю я её недуги»…
Оттолкнувшись от рифмованной строчки, заметила, много чего в этой тетради было посвящено этой рыжеволосой, стойкой женщине. Чья судьба была исковеркана с первых дней её жизни. Так как Верина мать перед смертью призналась, а вернее, покаялась:
— Прости меня, Верочка, не я ведь тебя из роддома забрала, нет, не я, а сестра моя. Но я всё-таки одумалась и отобрала тебя у неё.
— А надолго ли ты меня отобрала? Надолго ли одумалась?.. Сколько себя помню с детства, всё у бабушки жила, у папкиной матери. А потом с отцом до четвёртого класса, с отцом и с мачехой! Думаешь, сладко мне там жилось?!.. Ты ведь с ним разбежалась, когда я в первый класс пошла, что ж ты меня с собой не взяла? Почему?! Не он от тебя ушёл, а вы от нас. Что ж ты Гришку, рыжачка своего, любимчика, с ним не оставила? Тебе он дорог, а я? Я?!..
— А то и не оставила, что он не его сын и отец твой об этом знал. Хотела с ним разбежаться, когда Гришке три было, нет, чёрт дёрнул тобой забеременеть. Я же вас в детдом не отдала.
— Да лучше бы отдала! Там пригляд был бы. Даже самые мелочи всплывают. Я живу с этим, слышишь, живу! Помню, как мне хотелось в первом классе с косичками щеголять, а батя меня налысо, одна в классе была такая. Одна! Одна из девочек! Не только в классе, а во всей школе. Думаешь, мне хотелось идти туда? Все смеялись, все! Отец по пьяни с другом поспорил, что из меня пацана сделает, вот и сделал, чёлку и ту выстриг. Потом дед ворчал и машинкой под ноль оболванил. Вшивой меня дразнили. Ладно бы были, не так обидно. Мам, да разве всё расскажешь, что в моей душе было, о чём я думала, о чём мечтала тогда… Где моё детство? Где?!
— Что ж ты так разошлась, разоралась? — я ведь тебя потом забрала у отца.
— Забрала?.. — да лучше бы ты меня никогда не забирала и не рожала!
— Ну, вот ещё что придумала, сейчас-то мы видимся, да и когда меня не будет — узнаешь, что такое мать потерять, — тут она всплакнула. Может, это и были слёзы раскаяния, но Вера им уже не верила. Материнские слёзы она видела часто, когда та напивалась в стельку и рассказывала свою прозябающую жизнь. Рассказывала то, что Вере бы и не следовало знать.
— Мам, хватит спектакли разыгрывать, я уже сама мать и у меня взрослая дочь. Сыта я твоими байками по горло. Сыта!
— Взрослая, а избалованная, как дитя малое, всё кофе в постельку подносишь, квартирку ей купила, выучила за свои денежки. А что она в жизни-то у тебя умеет? Что? Даже родить не может, опустошилась раньше времени.
— Не лезь в наши дела, не лезь, сами разберёмся. Сами!
— Сами с усами, а я вот вас родила.
— И что? А до ума ты нас довела? Родила… Какой год Гришка в тюрьме?
— А кто его знает, это у него спросить надо, какой. А может, уже и в живых нет. Ему сразу больно много дали.
— Да нет, мам, немного, я бы вдвойне больше дала, пусть там и сгниёт рыжий гадёныш.
— Опомнись — брат твой.
— Брат?! Да какой же он мне брат?! Какой?.. Мама!..
Нет, слёз у Веры не было, они были выплаканы на протяжении многих лет. С матерью она разговаривала громко, зло, я бы даже добавила с ненавистью, раздражительностью и болью в душе, но ни одной слезинки не проронив.
— А знаешь ли ты, что с твоим рыжим сынишкой никто не хотел общаться? С его-то дебильным характером.
Тут мать прервала Веру, не дала досказать:
— Да не дурак он, а что по два года в одном классе сидел, дак это лень вперёд его родилась. Ты и сама рыжая, — съехидничала она, потупившись на дочь.
— Дебил, полный дебил! Чикатило! Чикатило!!! А волос мой побелел раньше времени, вот хной пользуюсь. Каштановая я, мамочка. Вспомни, всю жизнь русая была.
— Ну что так завелась? Я же говорю, что Гришкин отец был огненный, вот вся рыжета и передалась. И друзья у него были, только повёлся не с теми и угодил не туда.
— Друзья? А знаешь ли ты, как у него друзья появлялись?! Знаешь?..
Тут Вера на секунду смолкла и решила: а пусть знает, пусть хоть перед смертью всю правду услышит. Пусть знает, что пережила её дочь, пока мать меняла одного сожителя на другого. Когда она занималась собой и никакого внимания дочери. Вспомнилось и то, как за любую провинность трепала её за волосы и заставляла очередного отчима звать папой, бегать с запиской в магазин покупать им водку. Вере захотелось выплеснуть всё, всё и сразу, хотя она прекрасно знала, что матери осталось жить считанные дни. Да какая же она мать, пусть слушает, и тут из неё полилось:
— Да, Гришка хотел, чтобы у него были друзья, и он использовал меня, каждый его друг насиловал меня. Каждый! — закричала она так громко, что мать опешила и не знала, что же сказать дочери в знак утешения. — Молчишь? А знаешь, как он меня к этому готовил? Сначала избивал до полусмерти и заставлял служить верной собакой. Избивал, убивал, но я оказалась живучая. Пинал в живот, пинал в голову, куца мог, да в такие места, чтобы ты синяков не видела. Порой искры из глаз летели. Думаю, ты, мамочка, — тут Вера съехидничала, — такого «удовольствия» не испытала, когда искры из глаз сыплются. Вот, — тут Вера протянула голову ближе к матери, подтянула шею вперёд, вверх, чтобы та заметила неправильную форму носовой перегородки, — полюбуйся, переносица-то у меня сломанная, а ты даже и внимания не обращала никогда. Я ходила в синяках. Я уже тогда жить не хотела. Тогда! Тебе же дела до меня не было, а впрочем, что тебе мои синяки да шишки, у тебя своих хватало, вечно пьяная, побитая ходила. Нет, не ходила, валялась. Ползала. Я тебя трезвую-то
