ПрологБыло так холодно, что даже цветы замерзли. Может, поэтому похороны вышли такими чопорными и отстраненными – никто не плакал, не причитал, никто не бросался с душераздирающими криками на гроб – нарядный, белый, в оборках гроб Софьи Королевой. Цветы замерзли, замерзнут и слезы, и голосовые связки на холоде надорвутся. Не надо плакать, не надо кричать, не надо, не надо, и пусть так детей не хоронят, и пусть так не провожают в последний путь юных поэтов-самоубийц – холодно.
Многочисленная толпа провожающих торжественной поступью, в такт похоронному маршу, не сбиваясь с ритма, медленно и чинно двигалась по кладбищенской дороге. Впереди – самые близкие люди: мать, отец, сестра, бабушка. Приличная скорбь на лицах – и только. Ледяной ветер выстуживает душу, адский, нездешний какой-то холод замораживает сердца. Холодно, холодно.
Вот дошли до разрытой, приготовленной заблаговременно могилы, колючей, нежилой, равнодушной к своему новоселу. На землю спустили гроб. Оркестр заиграл, равнодушно и холодно, ре-минорный концерт Баха (вообще-то скрипичный). Это был спецзаказ – посильно-посмертный подарок Артемия Польского. Репортеры придвинулись к могиле, но снимать было нечего, описывать нечего – ни одной детали, чтобы за душу взяла читателя, все пристойно, прилично и холодно. Они с ненавистью смотрели на родственников: мы все потеряли поэта, но ведь вы потеряли ребенка, с недоумением переводили взгляд на Польского: бездушный сукин сын, это ведь ты открыл для нас Софью. Ну, давайте, давайте, хоть кто-нибудь!
Первой не выдержала мать. Когда пришла пора в последний раз проститься, не выдержала. Поцеловала свою мертвую холодную дочь, оглядела толпу безумным взглядом и зарыдала, в голос завыла, совсем неприлично, надрывно, ужасно. За ней и отец не выдержал – обнял свою рыдающую жену, и они забились вместе.
– Екатерина Васильевна! Роман Кириллович! Не надо, не здесь! Они же снимают! – Артемий Польский стал поднимать их со снега. – Уберите камеры! – заорал в исступлении на журналистов. – Пойдемте, не надо, потом, потом.
Ему удалось их поднять и почти успокоить, но тут совершенно вышла из-под контроля Вероника.
– Опоздали! – выкрикнула она в толпу. – Всего на полчаса опоздали! – Вероника огляделась, недоуменно, растерянно. Взгляд ее остановился на немолодой уже незнакомой женщине, она подбежала к ней, схватила за руку, крепко сжала – женщина поморщилась от боли, но руку выдергивать не стала, – и принялась объяснять: – По расписанию поезд должен был прибыть в пять, но у последней станции кто-то дернул стоп-кран, и мы задержались на полчаса. В это время все и произошло. Понимаете? В это самое время. Если бы мы приехали домой в половине шестого, как думали, ничего бы не случилось. А мы опоздали. Мы ездили в отпуск. Все было так хорошо. Софья, сестренка, Сонечка, Соня. Мы опоздали на полчаса, всего на полчаса!
Артемий бросился было к ней, но и сам не выдержал, закрыл лицо руками и отбежал к соседней ограде.
Только бабушка, Аграфена Тихоновна, не нарушила приличий. Опираясь на руку молодого человека, она чинно и торжественно прошествовала к гробу, склонилась над мертвым телом внучки, поцеловала в лоб и так же степенно отошла.
– Мы опоздали! – истерически вскрикивала Вероника.
– Доченька наша! Что же такое с тобой случилось? – рыдала Екатерина Васильевна.
– Катенька, как же мы теперь? – всхлипывал Роман Кириллович и все крепче и крепче прижимался к жене.
Из-за чужой ограды выступил заплаканный Артемий Польский. Пошатываясь, словно пьяный, подошел к гробу.
– Мы потеряли поэта, – начал он свою запоздалую речь, – прекрасного юного поэта. Эта девочка принимала на себя такую боль! И вот душа ее не выдержала. Слишком велика оказалась нагрузка, слишком тяжела ноша.
Артемий махнул рукой оркестру, как дирижер, – музыканты послушно подняли свои инструменты и снова заиграли Баха (опять скрипичный концерт в исполнении духового оркестра). Мать, отец и сестра пришли в себя, успокоились, перестали рыдать и выкрикивать фразы, лица их опять словно замерзли. К гробу потянулись те, кто не успел проститься, возлагали замерзшие насмерть цветы – похороны вошли в свою колею.
Глава 1. Аграфена ТихоновнаИ вот теперь они все задают вопрос: что произошло за эти двенадцать дней, пока они были в отпуске, а того не понимают, что не за двенадцать дней, а за двенадцать лет произошло. Впрочем, не понимать они не могут, просто прячутся за вопрос, пытаясь снять с себя ответственность: их не было и это произошло, их не было – значит, не они виноваты. Жила-была счастливая девочка, писала стихи, жизнь ее так легко и хорошо складывалась, никаких причин для такого трагического конца, никаких, никаких, так что же случилось? Если бы они нашли ответ на этот вопрос – простой, необременительный для их совести ответ, – они бы вполне успокоились. Но в том-то и дело, что найти такой ответ сложно. Что, что могло произойти за такой короткий срок – двенадцать дней?
За этот же самый вопрос пряталась и я, пока не получила бандероль и прятаться дальше стало невозможно. Ответ теперь я знаю – ответ убедительный и исчерпывающий, ответ, не подлежащий сомнению – ответ этот дала мне сама Соня. Вот только никак не могу вспомнить, когда я бандероль получила – до похорон или после, знала я тогда, на похоронах, ответ или нет?
Было очень холодно, пальцы так задеревенели, что никак не поддавалась бечевка. Но холод стоял уже несколько дней, я все мерзла и мерзла… Нет, так вспоминать невозможно.
Вот что я помню. Я возвращалась домой, поднималась по лестнице – медленно и тяжело: болело сердце. Я все поднималась и поднималась, и казалось, лестнице не будет конца. Откуда я тогда возвращалась – с похорон или нет? Но вот лестница кончилась, в двери моей квартиры торчала бумажка. Записка, «Игорек заходил», – подумала я и развернула бумажку. Это оказалось извещение на получение бандероли. Я сунула его в сумку и тут же забыла. Так когда же это было – до похорон или после? Не знаю, почему так важно найти ответ на этот вопрос, ведь, по существу, нет никакой разницы – до или после. Я знаю главное, знаю то, о чем никто из них не догадывается, хватит с меня и этого. Как же я устала за эти дни! И все время какой-то озноб. Сердце болит. Сонечке я никогда не рассказывала, что у меня больное сердце – не хотела ее тревожить, а Игорек знал. Вышло случайно, но я потом была так рада, даже в чем-то счастлива, и полюбила его с тех пор как родного внука. Да, да, теперь у меня двое внуков – Сонечка и Игорек. Веронику внучкой я давно не считаю. Когда у меня первый раз сильный приступ приключился, только Игорек и оказался рядом – пришел с курсовой на консультацию. Он тогда на первом курсе учился, но я сразу поняла: толковый мальчик, и взяла его к себе, под свое крыло – это многое значит. Собственно говоря, будущее его определила, еще и не зная, что не чужому мальчику помогаю прямую дорогу в жизни найти, а своему собственному внуку. Ну вот, пришел он, тут меня и скрутило. Игоречек испугался – видно было, что искренне испугался, – но не растерялся, «скорую» вызвал, в больницу со мной поехал. А как потом ухаживал! В палате дежурил чуть ли не сутками. И потом, когда меня выписали, ходил за мной. Милый, хороший, ангельский мой мальчик. А главное, он появился, когда я совсем одна была.
