глядели в пол, прятали глаза, не смея поднять их на врага. Кто успел лечь, тот и вовсе благоразумно притворялся спящим.
– Что, фраер? – зверски ухмыльнулся Лёлек. – Один в поле не воин? Один в поле – жмурик?!
Блатные бросились на него все сразу. Нельзя было ни увернуться, ни отбиться, но он все-таки пытался, вращаясь на месте, как юла, отмахиваясь и пригибаясь. На пятой примерно секунде безумной этой битвы ему вогнали в ногу нож, и он рухнул на пол. Блатари кинулись избивать его толпой – руками, ногами, метя в голову и живот.
– Сдохни, тварь, сдохни, сука! – кричали уголовники и били все сильнее, все безжалостнее.
Через пару секунд от страшного удара в висок он потерял сознание и не услышал, как тонким фальцетом, захлебываясь от ярости, закричал профессор Рождественский:
– Бейте их, товарищи! Бейте этих гадов!
Немолодые уже в массе своей и слабосильные иван иванычи отчаянно бросились на вооруженную заточками кодлу, впереди бежал кадыкастый Коля Васнецов. Политических было много, гораздо больше, чем блатных, но они не знали, как драться. И потому первая волна хоть и нахлынула с яростью, но почти тут же и откатилась назад. Кто-то был просто отброшен, другие ползли по грязному холодному полу, исходя кровавыми соплями и выплевывая выбитые зубы, третьи ныли и бились на полу, держась за пропоротые заточками бока. Казалось, отчаянный этот порыв заглохнет так же внезапно, как и возник, но уже поднимались с нар угрюмые мужики, тертые фраера, попавшие в зону не из любви к душегубству, а по несчастной случайности, по бытовой статье. Они хватали табуретки, расшибали об пол тумбочки, вооружаясь занозистыми деревяшками, и молча и страшно шли вперед, на ощетинившихся заточками воров. Впереди с ножкой от стола в руке шел Спасский.
– Мочи козлов! – заревел он и обрушил свое оружие прямо на лысую уродливую голову ближнего к нему блатаря.
Глава седьмая. На крючке у блатарей
Мазур пришел в себя оттого, что ужасно болела голова. Впрочем, болела – не то слово, голова просто раскалывалась. Боль была такой сильной, что он не мог даже глаз открыть, мог только жмуриться, вглядываясь в слепящую тьму перед глазами.
Перемогаясь, он поднес пальцы к вискам и стал их судорожно массировать. Спустя недолгое время боль стала тише, тупее.
– Сильно болит? – спросил его кто-то из темноты.
– Б-болит, – с усилием выговорил лейтенант и открыл наконец-то глаза.
Яркий свет на миг ослепил его. Спустя несколько секунд глаза немного привыкли, и он разглядел над собой сочувственную физиономию Сан Саныча Оборихина, врача из вольнонаемных. Вольнонаемные, или вольняшки, обычно приезжали в Севвостлаг, как считалось, за длинным рублем. Так, наверное, оно и было – платили здесь гораздо больше, чем на воле. Правда, в число вольняшек иногда попадали и зэки, отбывшие свой срок, но по каким-то причинам не вернувшиеся на большую землю и оставшиеся тут же на поселении.
Среди вольняшек встречались разные люди: были хорошие, а были и не очень. Впрочем, настоящая граница проходила даже не по этому принципу. Важнее было, понимает ли доктор больного, входит ли в его положение. А понимали и входили обычно те, кто сам оттрубил положенный срок. Именно от них можно было ожидать настоящего сочувствия и помощи. Однако бывшие зэки обычно бывали и чуть осторожнее и без крайней необходимости должностью своей не рисковали. Если к ним приходил блатной с просьбой отлежаться пару недель в изоляторе и поднабрать жиру, они, как правило, не отказывали и всегда ставили нужный диагноз. Настоящие же вольнонаемные, приехавшие с большой земли, иной раз показывали свою принципиальность и, если чуяли симулянта, гнали его прочь поганой метлой. Когда подобное случалось с мужиками или фраерами из политических, никаких последствий для врача это обычно не имело. А вот если отказывали ворам, уголовникам, кончалось это иной раз крайне печально. Слишком принципиальных попросту отправляли на тот свет. Замочить несговорчивого лепилу было для блатных делом вполне нормальным.
При этом сами воры усердно распускали слухи, или, выражаясь их собственным языком, вешали сопли на уши, говоря, что врачей-то они ценят, врачей они любят и при необходимости даже греют. На самом деле любили они только тех врачей, которые им не отказывали.
Оборихин был настоящим вольнонаемным, в лагере никогда не сидел, однако осужденных понимал и находил общий язык даже с блатными. Это не значит, конечно, что он брал деньги за свои услуги, но в тяжелых обстоятельствах зэк всегда мог на него рассчитывать – и неважно, какой он был масти.
Сан Саныч дал Мазуру пирамидона, который несколько заглушил боль, потом осмотрел пациента, покачал головой.
– Слабость, тошнота, головокружение?
– Не знаю, – с трудом отвечал лейтенант. – Наверное. Голова болит.
– Спать хочется?
Мазур подумал немного, подвигал языком, который стал почему-то очень большим и не помещался во рту. Спать ему действительно хотелось, и он бы, наверное, уснул, если бы не головная боль.
Врач тем временем внимательно разглядывал его зрачки, бормотал непонятные слова: анизокория, нистагм…
– Где я, доктор? – спросил Мазур.
– В санчасти, – коротко отвечал Сан Саныч.
– Как я тут оказался? Что со мной?
Оборихин нахмурился: много вопросов задаете, больной. Но потом несколько смягчился и отвечал, что попал он сюда после драки с блатными. Лейтенант болезненно сморщился: какой еще драки, ничего не помню…
– Неудивительно, – отвечал доктор. – У вас, батенька, ушиб мозга. Судя по всему, легкой степени. Череп цел, ликвореи нет. Даст Бог, скоро придете в себя. Хотя ретроградная амнезия налицо… – тут он неожиданно прервался. – Вы помните, что было после драки, когда вас принесли в санчасть?
Лейтенант не помнил. А что-то было? Оборихин невесело хмыкнул: он уже вторую неделю в санчасти лечится – ест, пьет, с доктором разговаривает. Значит, кроме ретроградной, у него еще и антероградная амнезия.
– Ну, это пройдет, – заметил Оборихин. – Хотя некоторых неприятных долгосрочных последствий ушиба вроде, например, брадикардии[20], я бы не исключал. Впрочем, это не единственная ваша проблема…
Он приподнял легкое одеяло, которым был прикрыт Мазур. Тот скосил глаза и увидел, что на правой ноге у него белеет гипс.
– Что там, доктор? – спросил он.
– Там, судя по всему, разрыв связки надколенника, – задумчиво сказал Сан Саныч. – Скажите спасибо вашим друзьям-уголовникам.
– Это плохо?
– Как вам сказать… И да, и нет.
Мазур непонимающе глядел на него: объясните, доктор.
И доктор объяснил.
По-хорошему, следовало бы сделать Мазуру операцию. Однако в лагере хирурга нет, и надо везти его в больницу. Разговор с начальством лагеря ничего не дал: те только отмахнулись – если каждого симулянта возить, никаких машин не хватит. Наверное, можно было бы надавить, но доктора остановило одно соображение.
– Какое соображение? – лейтенант ничего не понимал. Какое такое соображение может повлиять на доктора так, чтобы он не захотел лечить пациента?
Оборихин зашел издалека.
– Для начала, – сказал, – обрисую вам чисто
