мне было мало. Я хотел, чтобы в их жизни было место для меня. Я мог бы приезжать к Лиз дважды в неделю, забирать ее на каникулы.
– В конце концов, это мое право! – заключил я, повысив голос.
Роми на мгновение отпрянула. Дверь отворилась, и показалось изуродованное шрамом лицо Марселя. С недобрым видом он осведомился:
– Все в порядке?
Она кивнула.
– Мсье уже уходит.
Она взглянула на меня в последний раз. Запахнула полы мехового манто. И удалилась.
31
Я жду в тишине. Не подпуская к себе страх и не отводя взгляда от двери, за которой исчезли Гвен с дочерью. Не смея строить никаких догадок. Я страшно горюю. Такая маленькая девочка! Все золото мира больше ничего не стоит. И все звезды. И обещания.
В конце концов ко мне выходит врач. Я вскакиваю со стула.
– Гвен скоро понадобится ваша помощь.
Обследование еще не завершено, так что выводы делать рано. Они срочно ищут донора. Сердечко Нин вышло из строя. Решительно, наш мир вращается слишком быстро. Моя разноцветная демуазель готовится нас покинуть.
Я киваю, не очень представляя, на что соглашаюсь. Из хлынувшего на меня потока слов я способна выловить только отдельные брызги и чувствую, как меня уже закручивает водоворот, о существовании которого я старалась не думать. Гвен и ее дочь только что выбросило на этот берег, а я лишь беспомощно наблюдаю кораблекрушение, и что толку, если сама я выжила.
– Я могу их увидеть? – с комком в горле спрашиваю я.
Врач в неуверенности.
– Ну пожалуйста!
Я забываю про свои круги под глазами, помятое лицо и пересохшие губы и иду за ним по белому тусклому коридору. Его пластиковые шлепанцы с недобрым звуком поскрипывают по линолеуму – совсем не то, что башмаки старого Мажа, приминающие дикие травы. Он останавливается перед большой дверью и негромко стучит. Я делаю глубокий вдох.
В палате кровать и стул. На кровати крошечная фигурка, опутанная проводами, как хрупкая статуэтка, а сами провода ведут к экрану, на котором вьются зеленые змейки. И на стуле съежившаяся Гвен в коконе своего страха.
32
На кухне тишина. Слышно только шипение газа под сковородой.
– Нин… – бормочу я сдавленным от волнения голосом.
Пейо поднимает голову. Он не слышал, как я вошла.
– Они оставили ее на ночь… Она под наблюдением, врачи проведут обследование…
Фраза тонет в моих слезах. Не говоря ни слова, он гасит огонь под сковородой. Подходит ко мне и обнимает. Я даю волю слезам, уткнувшись ему в грудь. Сотрясаюсь в рыданиях от беспомощности и гнева. Я не способна ни о чем думать, снова и снова упираясь в единственную мысль, которая вертится у меня в голове: как им помочь?
Медленным шагом он направляется в гостиную. Наливает нам по стакану виски, который мы оба выпиваем залпом, глядя в пустоту, не чокаясь ни за чье здоровье – и уж тем более не за удачу. Карты оказались краплеными. Наша малышка взята в заложницы. И все разноцветные улитки мира не могут раскрасить ту серую пелену, которая накрыла нас.
– Ты голодна?
Я пожимаю плечами. За окном встает солнце, заливая Пиренеи золотым сиянием. Вскоре Пейо возвращается с кофе, свежим хлебом и яичницей-болтуньей. На столе книга Ромена Гари. Я ее листаю. Некоторые страницы загнуты. Отдельные строчки подчеркнуты, кое-где стоят отметки на полях.
– «Мечты, когда стареют, непременно становятся кошмарами», – читаю я вслух.
Он ничего не говорит. Только забирает у меня книгу. Я снова думаю о старушке Поль, о ласточках, которым он читал стихи в мастерской, когда был маленьким. Я не читала Ромена Гари и училась не особо прилежно. Я смущаюсь и пытаюсь это скрыть, сменив тему.
– Как ты здесь оказался? – спрашиваю я.
Вгрызаюсь в тартинку с вареньем. Букет вкусов взрывается у меня во рту. Горьковатая сладость абрикосов подчеркнута каплей лаванды и…
– Это долгая история… – бурчит он, глядя в сторону.
Вдали слышен глухой шум, гонят стадо на пастбище.
– И как твою «историю» звали?
Он мрачнеет. Наливает нам по второму стакану виски и проглатывает свой одним махом.
– Сибилла.
Роми слушает, забившись поглубже в кресло, дым сигареты мягко плывет у нее над головой. Она начинает напевать песню Шарля Трене, в которую Борис Виан внес печальную ностальгию. Ее хрипловатый голос плывет в зябком утреннем воздухе.
Что осталось от нашей любви,
Что осталось от тех прекрасных дней…
Слушая ее, я согреваюсь.
– Почему ты улыбаешься? – подозрительно спрашивает Пейо.
– Просто так, извини.
Когда Роми умерла, она оставила не письмо, а фотографию, как в той самой песне. На ней она позирует, сидя на табурете в вечернем платье. Тюлевые складки вокруг нее образуют подобие венчика цветка. Ее руки лежат на клавиатуре рояля, темного и элегантного. Она улыбается и словно светится. Сколько ей там лет? Двадцать? На оборотной стороне всего несколько слов: «Я всегда буду рядом». К фотографии прилагалась виниловая пластинка Бориса Виана, которую я больше никогда не могла слушать без слез. «Что осталось от нашей любви?..» Я снова вижу ее на сцене кабаре. В эти моменты она озарялась. Болезнь больше не имела над ней власти. Она освобождалась от самой себя. От своих призраков.
А Пейо? У него тоже есть призраки? Да, судя по его вечной меланхолии. Куда делась Сибилла? Что осталось от их любви?
Не отрывая глаз от своего стакана, с отстраненным лицом Пейо рассказывает.
Разгар дня. Вагон второго класса поезда, идущего на юг. Невысокая блондинка с серыми глазами читает книжку стихов Верлена. И выходит из поезда с его чемоданом. По невнимательности. А может, и нет. Такие недоразумения не происходят случайно – судьба сама позаботилась о том, чтобы они встретились. Она остается с набором его кухонных ножей на руках. Он – с купальниками в рюшечках, которые она собиралась обновить на набережной Круазет в Каннах.
После совершённого обмена оба от души смеются над этой комедией. Значит, он шеф-повар? В то время Пейо был всего лишь подручным в отеле Carlton. Но он не поправляет ее. Они встречаются снова. И больше не расстаются. Сибилла – музыкант. Она разъезжает повсюду со своей виолончелью, которую они таскают по городам и весям и даже однажды переправляют через Ла-Манш. Незамутненное счастье до тех пор, пока…
Пейо замолкает. Встает и исчезает на кухне. Когда я к нему присоединяюсь, он хлопочет вокруг ящика с пестрыми цветами, сжимая в пухлых пальцах большие щипцы. Мне кажется, глаза у него влажно поблескивают.
– Я собрал их вчера вместе с Нин… – глухо говорит он, показывая бутоны, которые аккуратно перебирает.
Нин обожает вертеться рядом с Пейо, когда тот возится на огороде. Вместе они забираются в чащу фруктовых деревьев. Заливают водой мышиные норы. Составляют коллекцию земляных червей.
У меня учащается дыхание.
– На, попробуй.
Он протягивает мне открытую ладонь. Оранжевые лепестки, желтая сердцевина.
– Гвоздика? – спрашиваю я, пока цветок растворяется на языке.
– Бархатцы. Цитрусовый вкус. Идеально для фуа-гра, дичи или гравлакса[10].
Я люблю, чтобы мои блюда были строгими и завершенными, а он наполняет свои цветом и фактурой, отводя значимое место деталям. Но Пейо ничего не записывает. Его творения исчезают с наступлением ночи. Он готовит по памяти. Воскрешает прошлое и вкус тех блюд, которые ему стряпала старая Поль. Пейо с волнением описывает шепот огня. Аромат овощей, сваренных в печи. А еще – цветы. Бабушка их обожала. Ни одно его блюдо не похоже на другое. Трудно придумать более разные подходы, чем мой и его.
Вот его щипцы откладывают в сторонку огуречник – маленькие фиолетовые звездочки, изящные и хрупкие. Он кладет одну из них на язык.
– Йодистый вкус. Идеально для устриц.
Конечно, я все это знаю. Но то, с какой бережностью этот гигант расправляет крошечные лепестки, меня трогает.
– У тебя есть дети? – спрашиваю я, позванивая кубиками льда в своем стакане.
Виски согревает меня. Внушает доверие. Трудно поверить, что женщина, задавшая сейчас ему вопрос, – та же самая, которая готова была сжечь его живьем на газовой плите. Что произошло? Мне
