Но, прижимая к себе Кимберли на протяжении всей ночи словно в последний раз, осознавая, что при неблагоприятном стечении обстоятельств он действительно может стать таковым, я чувствую, что нашёл то, что даже не искал. Уже завтра я снова могу лишиться свободы или даже жизни, но, обнимая тёплое женское тело, позволяю своему несколько запоздалому ответу сорваться с губ.
— Я тоже тебя люблю.
Словно со стороны слышу я собственный тихий голос, наполнивший пространство спальни в уютной квартире, ради возможности снова оказаться в которой я был несказанно счастлив покинуть свой унылый и стерильный дом. Но одновременно понимаю, что Кимберли этого не слышала. Не слышала моего эгоистичного признания, потому как, утомлённая, уснула, и, хотя в первую секунду по этому поводу меня охватывает сожаление, уже в следующее мгновение я осознаю, что это даже к лучшему. Сказать такое и уйти в неизвестном направлении, вновь ступив на путь бесчестья и позора, было бы если и не самой ужасной вещью, когда-либо совершённой мною в жизни, то определённо одной из таких, а мне совсем не хочется привязывать её к себе больше, чем она уже привязана. Она пообещала ждать, но, не зная некоторых вещей, в случае чего ей будет проще отказаться от своих заверений и продолжить жить своей жизнью так, будто ни меня, ни них в ней и вовсе не было. Будет легче отступиться и забыть всё былое ради светлого и позитивного завтра и налаженной благополучной жизни не с преступником. Поэтому, когда на следующее утро, провожая меня, Кимберли уже более твёрдым и убеждённым голосом повторяет свои слова, которые я, даже если очень сильно захочу, уже никогда не забуду, я проглатываю собственные ночные откровения, на этот раз оставляя их при себе и к настоящему моменту утратив всякое понимание того, как в тиши и спокойствии темноты вообще мог быть таким до нелепости неразумным. Узнай Кимберли главное, она бы заперла двери на все замки, но не пустила бы меня за порог. А там Трэвис, и я… я не могу его оставить.
— Я тебя люблю. Слышишь, Джейден? Люблю…
Меня немыслимо тянет ей открыться и сбросить груз молчания со своей души, но это только усложнит и без того тяжёлое прощание, а может, и всю её дальнейшую жизнь, в которой она непременно должна быть счастлива и весела. Прижав Кимберли к себе прикосновением к задней части её шеи, я просто целую её в висок, шепча совершенно мало значащие по сравнению с истинно весомыми слова.
— Береги себя.
— Это ты береги себя.
Умоляющий шёпот предательски выдаёт тревожные почти слёзы в заметно увлажнившихся глазах, а ещё я вижу в них ожидание большего. Но язык банально отказывается мне служить, и единственное, что я делаю, это киваю в ответ, хотя и знаю, что о себе буду беспокоиться в самую последнюю очередь. Ведь, кроме меня, никому даже в голову не придёт действительно позаботиться о посторонних людях, оказавшихся не в том месте и не в то время, и которых дома также ждут. Только во мне и заключается их единственная надежда, в то время как они пока ещё даже не подозревают об этом. Поэтому, когда, еле найдя в себе силы покинуть Кимберли, спустя час я извлекаю патроны из винтовки, мой ответ на вопрос Трэвиса неприлично чёток и прост.
— Что, по-твоему, ты делаешь?
— А разве это не очевидно? Разряжаю её.
— Ты с ума сошёл?
— Нет, нисколько.
— Что у вас здесь происходит?
Тем временем к нам подходит Джеймс со своим братом на хвосте. Эти двое нанесли увечья Кимберли, и Трэвис им на самом деле не такой уж и большой указ, но меня наполняет неожиданная смелость, и я решительно всё им разъясняю.
— Ничего такого. Просто осуществляем последние приготовления.
— А что с патронами?
— Они ведь нам не нужны, не так ли?
— Кто это сказал?
— Мы же все так решили. Это наш план. Никаких выстрелов, никакого кровопролития и уж тем более никаких жертв. Просто припугнуть, потребовать открыть хранилище или в случае отказа получить к нему доступ самостоятельно и выйти. При необходимости я отвечаю за второй пункт, а всё остальное на вас, но действующее оружие нам в любом случае не нужно. Мы же не хотим, чтобы оно случайно сработало? Что скажешь, Джеймс?
— Но…
— Никто, кроме нас, не будет знать, что ствол пуст. Все остальные будут уверены в обратном и сделают всё, что мы скажем. Ну, так что?
— Нам потребуется обороняться, — отвечает он так, будто твёрдо уверен в появлении полиции и в неизбежности грядущей перестрелки. Но согласно в большей степени их, нежели моему замыслу всё пройдёт тихо, а если вдруг он даст трещину и разойдётся по швам, то никаких патронов не будет достаточно, чтобы целыми и невредимыми покинуть место преступления. Всё пребывающие отряды просто не дадут нам это сделать, и численное превосходство в любом случае окажется не нашей стороне, так зачем лишь откладывать неизбежное? Итог всё равно останется прежним. Либо арест и тюрьма, либо смерть. Другого просто не надо.
— В случае чего их всё равно будет больше. Нас окружат, и этот момент станет началом конца. Зачем тебе оружие, если всё и так предрешено и ясно?
— Так ты считаешь, что по жизни нужно просто опускать руки и сдаваться даже без боя? Быть грушей для битья что ли? Как та девушка? Кимберли, кажется? Поначалу вся такая храбрая и боевая, она сдулась быстрее, чем я ожидал. Словно шарик. Бух, и нет.
— Не смей даже произносить её имя.
Я делаю шаг в сторону Джеймса, хотя и не знаю, для чего конкретно, ведь применение физической силы по моему опыту никогда не оборачивается ничем полезным, но понимая, что не могу просто проигнорировать сказанное. Мне он волен говорить, что душе угодно, и высказывать несогласие с вроде бы уже обдуманными пунктами тоже, но её я даже мысленно впутывать сюда ни за что не позволю.
— А то что? Врежешь мне?
— Могу и врезать.
— И что же, по-твоему, в таком случае будет дальше? Ты же вроде неглупый. Откровенно глупые не становятся отличниками и не поступают в высшие учебные заведения. В лучшем случае они довольствуются колледжами, да и то не всегда и не все.
— Я ничего не закончил.
— Да какая разница? Ты же сам говорил, что никакого кровопролития. Думаю, это относится и к нам. Не стоит выделяться из толпы. Нужно с ней сливаться. Если мы сейчас все друг друга поколотим, это уже вряд ли
