прислала сообщение, что она у родителей и вечером приедет ко мне. Я немного успокоился, прилег на кровать и, к своему удивлению, уснул. Проснулся от того, что она била меня в плечо. Вид у нее был недовольный.
– Как ты спать-то можешь вообще?
– Не знаю, я сам не ожидал. Я просто прилег пока тебя ждал, ну и как-то уснул, случайно.
– Уснул он случайно. Что делать-то будешь дальше?
– Не знаю, наверное, сейчас я ничего не смогу сделать. Восстановиться не смогу – семестр уже начался, это только через год получается. Можно устроиться работать куда-нибудь, не знаю, надо посмотреть, что как.
– А армия?
– Ну, повестки мне не приходило, так что…
– Она может прийти через неделю. Что тогда делать будешь? И еще, ты матери своей звонил?
– Зачем?
– Ну, ей нужно сказать, что тебя отчислили. Мне кажется, это правильно.
– Если я ей скажу, что меня отчислили, мне придется переехать к ней обратно, и мы с тобой не будем видеться, по крайней мере, так много. Я позвоню, конечно, но немного позже. Не знаю, я вообще не хочу об этом сейчас думать. Можешь, пожалуйста, просто меня обнять?
Она обняла, все стало не так плохо. Я снова спрятался ото всех проблем, старался о них не вспоминать, и все было нормально. Продолжалось эти прятки недолго – через какое-то время мне, разумеется, пришла повестка. Поскольку, прописан я был не в Москве, она пришла моей матери, та подняла истерику, а ее истерики всегда больше походили на взрыв небольшой водородной бомбы, причем накрывал он тебя вне зависимости от того, лег ли ты к нему ногами, или продолжил стоять. Я попытался с ней как-то поговорить, но поговорить, не упоминая о том, что в институте я больше не учусь, было невозможно – это тоже стало ей известно. Меня буквально за волосы вытащили из моего уютного беззаботного мирка. Она наотрез отказалась помогать мне с уклонением от воинской службы, сказала, что и так слишком много для меня делала, а я ничего не ценил, и теперь должен разбираться со своими проблемами самостоятельно. Как с ними разбираться я не знал, поэтому мне ничего не оставалось, как явиться к военкомату с вещами и уйти служить. Не бегать же мне было, в самом деле. Тем более, особо бежать было некуда, да и бегать пришлось бы около десяти лет. За такой срок можно далеко убежать, конечно, но вопросы “как” и “на какие деньги” оставались открытыми. Глупо, конечно, можно было просто не брать повестку в руки, но я об этом совсем не знал тогда почему-то. Ну, и мама бы вряд ли согласилась пойти на такую хитрость. Повестку-то ей принесли, в конце концов.
Перед тем, как я ушел, мы страшно поругались с Ирой. Она была очень грустной, ей было плохо, а я не мог сделать так, чтобы ей стало хорошо. Потому что тут просто нельзя было ничего сделать, только говорить слова, которые я уже не мог говорить. Она меня упрекала, что я такой тупой и бесполезный, потом упрекала в беспомощности и отсутствии минимальных представлений о жизни, а я не хотел отвечать на ее упреки своими, и просто со всем соглашался. Ну, и больно ей было, что уж тут, она пыталась, ругая меня, как-то эту боль уменьшить. Потом я спросил, будет ли она меня ждать – такой вопрос, наверное, задает каждый человек, оказавшийся в подобной ситуации. Она ответила, что, конечно же, будет, но подумав, добавила, что, раз я сейчас такой неприспособленный, то через два года армии стану только хуже. Сказала, что не хочет ездить ко мне на встречи, потому что эти встречи будут слишком тяжелы для нас обоих и после них не будет хорошо. Будет только в груди болеть и сложнее ходить. В итоге я, все-таки, разозлился, накричал на нее, что это все происходит только потому, что я жил ради нее все это время, что она виновата в том, что мне сейчас нужно уходить. Мне тоже ведь было больно, я боялся и надеялся на ее поддержку, а не получив ее старался облегчить свою совесть, обвинить ее в моих проблемах, хотя виноват в них был только я сам. Она на все это ответила, что мы расстаемся. Сказала, что мы увидимся через два года, и тогда станет понятно, что нам делать дальше. Я сказал, что в таком случае лучше не видеться вообще никогда и попросил, чтобы она ушла из моей квартиры. Мы были оба злые и беспросветно тупые. Она ушла. Я даже не жалел в тот момент. И больше я ее, собственно, никогда не видел. Но лучше от этого, разумеется, не было.
Мы шли по Рождественскому бульвару, он тоже был перекопан, как и половина центра Москвы этим летом. Там, где должны были быть газон или клумбы, были ямы и канавы, из которых торчали красные провода. Они высовывались из земли и хаотично расползались в разные стороны, насколько хватало длины. Мне казалось, что это змеи, которые ползают вокруг нас и пытаются нас укусить, хотят, чтобы мы поскорее умерли, и они смогли снова спрятаться в свои норы под землей. Особенно странно клубки этих проводов смотрелись рядом с поклонным крестом, как-то неестественно. Как будто крест сейчас уйдет под землю, и все мы попадем под иго. Иго красных змей и деревянных палет. Мой спутник докурил сигарету, выкинул ее в одну из канав и сразу же зажег вторую. Он опять замолчал, наверное, собирал свои мысли, чтобы они не расползлись в разные стороны как провода. Я решил инициировать дальнейший разговор:
– То есть, ты ушел в армию?
– Ага. Вот про что я говорить вообще не хочу, это про нее. Там было не очень. Ты служил?
– Нет, но у меня были сборы на месяц. Совсем не то, конечно, но примерно я представляю.
– Очень примерно, я думаю. Нет, там было не так плохо, как всем кажется, но в целом, конечно, не очень хорошо. В какой-то момент я понял, что можно организовать какую-то музыкальную самодеятельность, выступать на собраниях, посвященных разным праздникам, и тебя будут меньше трогать, но понял я это примерно через полгода. До этого было своеобразно, скажем так. Мне казалось, что я тупею с каждым часом, просто физически теряю части мозга. Ночью мне снилась Ира, каждую ночь, а утром я открывал глаза и не понимал, где я и что мне нужно делать. Там с этим было все просто,
