пол, а куда-то… ещё.
Я не особенно задумывалась о том, куда смотрит, например, Пелагея, когда делает всю свою бесконечную работу по дому. Моет, стирает, варит, заготавливает. Не останавливается ни на мгновение. Движется ровно, спокойно, говорит со всеми так же ровно и спокойно. И с нами всеми, и с Меланьей, и с теми, кто регулярно приносит ей рыбу (почему приносит, кстати? Я не знаю). А две ночи тому легли спать рано – потому что непогода, темно, ничего делать не выходит. А потом я проснулась – думала, что среди ночи, но наверное, было ещё не слишком поздно. И услышала голоса – из-за стенки, там комната Пелагеи. Звукоизоляции-то никакой.
- Шёл бы ты, что ли, - говорила она кому-то. – Хватятся тебя, что скажешь?
- Да уж скажу что-нибудь, - усмехнулся её невидимый собеседник, в котором я с изумлением узнала отца Вольдемара. – Парни твои вернутся – к тебе будет и не зайти.
- Так и не заходи. Не дело это.
- Не дело тебе молчать да горевать, сколько можно-то?
- Сколько нужно.
- Ты живая, вон какой в тебе огонь. Зачем в себе держишь?
Дальше звук был совершенно недвусмысленный – кто-то кого-то целовал. И потом не только целовал. Вот оно как здесь бывает, оказывается.
Но взгляд Пелагеи ничуть не смягчился, как могло бы случиться от любви. Значит… не любовь? Или такая давняя любовь, что уже все привыкли? Тогда откуда огонь? И был ли тот огонь?
Ладно, не моё это дело. Но если что – тут никому не нужны ни шёлковые сорочки, ни жемчуга с бриллиантами. Все так обходятся.
Так, а что у нас под этой шкатулкой? Какие-то книжки?
Я вытащила… тонкую книжицу? Тетрадь? В чёрной обложке, исписанную чернилами. Открыла.
Эх, давным-давно, в прошлом веке, в прошлой жизни прошлая я училась в университете. На историческом, чтоб вы знали, факультете. И был у нас там такой предмет – палеография. Читали мы, значит, всякие старинные документы. Потому что должны были научиться их разбирать – мало ли, вдруг пригодится. И когда из каких-то непонятных каракулей вдруг удавалось выудить связный текст – это было сродни чуду.
Так вот и тут тоже случилось чудо. Строчки плясали-плясали, а потом сложились в текст.
«Я запишу всё, что успею записать, и даже если никто не увидит этих записок, то самое то, что я могу вспомнить, записать, и может быть, что-то понять – будет мне наградой. Может быть, свершится чудо и я выйду из заточения, и тогда… А если чуда не свершится, то я займу себя воспоминаниями, чтобы не думать о возможных худших исходах.
Я родилась в замке Рьен, в пятый день апреля, и была крещена как Женевьева-Маргарита-Анна…»
Оп-ля, как говорится. Вот тебе и Женевьева-Маргарита-Анна. Так, это нужно припрятать, но как-то так, чтоб иметь доступ. Потому что для меня это неплохой способ с означенной Женевьевой хоть с какой-то стороны познакомиться.
А под чёрной тетрадью лежало что-то ещё, такого же формата. И стоило мне коснуться этого чего-то, как оно заискрило, засияло и даже дымок какой-то мне примерещился! Это ещё что за новости?
Я достала со дна сундука ещё одну книгу. Какая-то серая с виду, в моих руках она менялась на глазах. Обложка становилась синей, и на ней прорисовался алый… щит? Герб? На котором, в свою очередь, обозначились девять каких-то золотистых ромбиков. Вроде была такая геральдическая фигура, только что она обозначала – я в упор не помнила за давностью лет. И что это вообще такое?
Книга – видимо, это была книга – раскрылась всё равно что сама. Но страницы сияли чистотой и белизной, и ничего на них я не прочитала, ни единой буквы, ни одного слова.
Что за ерунда?
Со двора послышались голоса, кто-то что-то весело рассказывал. Я быстро сунула в сундук обе книжицы, шкатулку с украшениями и прочие богатства маркизы дю Трамбле.
- Госпожа Женевьев, что это вы тут творите? – на меня изумлённо смотрела Марья.
- Ищу тёплые вещи, - вздохнула я. – Не нахожу. Не подскажешь, чем я думала, когда собиралась на край света и вместо шубы взяла придворное платье?
Марьюшка только вздохнула.
- Там весточку принесли, завтра прибудет старший хозяйкин сын.
Как, уже?
- Вот и поглядим на него, - воздохнула я, поднимаясь с полу.
21. Не всё на свете проворонила
21. Не всё на свете проворонила
Сынок Пелагеи появился на следующий день аккурат к обеду. Его корабль звался «Быстроходный»: две мачты, два десятка команды и большие трюмы. Ну как большие – по здешним меркам. И если те местные, кто не ходил в дальние походы, просто каждый день ставили сети и потом тянули их с уловом, то обладатели крупных судов ходили куда-то существенно дальше и привозили тоже разное.
Гаврила Григорьевич являл собой пригожего молодого человека лет так двадцати пяти, не более, русоволосого, ясноглазого, чернобрового, с широкой улыбкой, которая, однако, умела мгновенно истаять и смениться суровостью, гневом и ещё бог знает, чем ещё. На берег он и сошёл весь из себя улыбающимся, обнял Пелагею, вышедшую встречать, спросил – не чинили ли ей каких неудобств, не знала ли она нужды в чём бы то ни было? Потому что все заказы он привёз, и если кто не оказывал их фамилии должного уважения – он же за это спросит, и долго ждать не станет. Пелагея заверила, что никаких неудобств и неуважения не знала, и добавила, что баня ждёт, щи ждут, и рыба ждёт, только поджарить осталось.
- Что ты, мать, вот разгрузимся, а там уже и баня, и обед, и что там ещё у нас дома бывает, - отмахнулся Гаврила.
- Гости у нас, пришлецы издалёка, - степенно сказала она.
А я прислушалась – мы стояли тут же неподалёку, все трое. Любопытно же, что скажет.
- Это ещё кто? – нахмурился парень.
- Женевьева, барыня из той самой Франкии, откуда наверх солдаты прибывают. И при ней две ближних женщины.
- Жаль, что не мужики, хоть помогли бы тебе тут, - к нам Гаврила интереса не проявил.
Глянул, да и пошёл себе, приглядеть за разгрузкой. А мы побрели домой – жарить рыбу.
Впрочем, Гаврила появился довольно скоро, и мужики, повинуясь
