class="stanza">
Раскинулось небо широко,
Теряются волны вдали…
Отсюда уйдем мы далеко,
Подальше от грешной земли!
Не правда ль, ты много страдала?
Минуту свиданья лови…
Ты долго меня ожидала,
Приплыл я на голос любви.
Спалив бригантину султана,
Я в море врагов утопил
И к милой с турецкою раной,
Как с лучшим подарком приплыл.
1843(?)
Интересно, что этот текст соотносится ещё и с «Но радостно встретит героев Рыбачий, родимая наша земля». Николай Фёдорович Щербина был, кстати, очень интересный поэт (не в смысле «хороший) — это я не к тому, что прямо сейчас нужно отложить Тютчева, и читать таганрогскую поэму «Сафо». Щербина родился в 1821 году неподалёку от Таганрога, бедствовал, занимался самообразованием, и в какой-то момент сконцентрировался на греческой теме. Это был такой радостный стилизатор античности (это, кстати, чрезвычайно интересный и сложный феномен — какой должна быть античность в глазах читателя середины позапрошлого века). Щербина служил, переехал в Москву, затем в Петербург, где и скончался в 1869. Его прилично издавали, но понятно, что клеймо «автора протокочегара» всё пребивает. А это клеймо надо бы смыть, потому что хоть «После битвы» и было популярно на флоте, всё ж это не «Кочегар».
Неизменной осталась лишь музыка Александра Львовича Гурилёва. Вот, кстати, тоже феномен — потому что он, (ну и ещё, пожалуй Александр Варламов) и сделали то, что было русским низовым романсом. Гурилёв был из крепостных, вольную получил в 1831 году, когда ему было двадцать восемь лет, болел, страдал и скончался в 1858 году. Вот как раз Гурилёв и придумал то, что действует на русское застолье как облако слезоточивого газа.
Однако, слова вписывались и дописывались — и песня вот уж действительно народная. Ей иногда — справедливо или нет — авторство отдают Фёдору Сидоровичу Предтече, что служил на пароходе «Одесса», и сочинил стихи после гибели его товарища кочегара Василия Гончаренко во время рейса весной 1906 года по маршруту Херсон — Константинополь — Александрия — Дели.
В народном сознании это ещё такой обобщённый корабль Добровольного флота. Ходили они и на Владивосток, переправляя каторжников. Возили и переселенцев. Довольно вспомнить и рассказ «Гусев» у Чехова. Но после передвижения эскадры адмирала Рожественского, за которым все следили по газетам, история приобрела дополнительный оттенок. В журнале «Наука и жизнь» пишут об этом, исходя из предположения (мне кажется, насильственного), что действие происходит на военном судне.
Есть другая история — про Георгия Зубарева, что служил на торговом пароходе «Олег». Много лет назад его сестра написала в газету, и сообщила, что именно её брат сочинил «Раскинулось море широко…» Я очень люблю эти истории, в которых не то он шубу украл, не то у него украли — родственники показывают миру какую-нибудь рукопись, письмо со стихами, что это значит, никому не понятно, и что это доказывает — неясно.
Ясно, меж тем, что кочегарам было несладко, мёрли они не так уж, чтобы редко, песня дописывалась и переписывалась десятками людей, а пелась миллионами. Это проблема подхода — с одной стороны есть в мире мотивация «А вот то, что вы любите, сделал…, а вовсе не…», с другой стороны подозревать родственников или друзей неловко. Ещё и в народных песнях вносятся историей такие поправки, что непонятно, что сначала — яйцо или курица. М вот тут нам пишут: «В 1967 году севастопольский журналист Владимир Шаламаев разыскал в Балаклаве сестру Георгия Зубарева, девяностолетнюю Тину Даниловну Зубареву-Орличенко и записал несколько неизвестных текстов песни. В 1976 году я встретился с другой сестрой Зубарева, Марией Даниловной Зубаревой-Архипец. У восьмидесятилетней Марии Даниловны была отличная память. И она подтвердила, что первоначальный текст песни, который читал ей брат — Георгий Зубарев, был длиннее. И прочитала эти стихи:
Я помню, механик вскричал:
— Подлецы! Задам я ему притворяться! —
И, ткнувши ногою в бок мертвеца,
Велел ему тотчас убраться.
— Не смейтесь вы! — с ужасом доктор вскричал,—
Он мертвый, совсем застывает!
Механик смущенный тогда отвечал:
— А черт же их душу узнает!
Я думал, что он мне бессовестно врет,
Он не был похож на больного…
Когда бы я знал, что он в рейсе умрет,
То нанял в порту бы другого.
Мне всё это до крайности сомнительно (как и ценность этой строфы). Народные песни тем и хороши, что они вышлифовываюся многократным пением, теряя всё лишнее, как острые углы. Не всегда чем длиннее, тем лучше.
В одной из самых известных версий, которую Леонид Утёсов исполнял с эстрады, текста было мало. А сам певец объяснял это тем, что песня должна была влезть на небольшую патефонную пластинку.
Потому как в русском застолье пустить слезу мало, обязательно кто-нибудь скажет: «А вы знаете, что на самом деле…» Или там «Первые два куплета взяты у…А.С.Пушкина. Только море там Эгейское» — не перечу, нет. Поэтому — и ради этого, наверное, и был написан этот текст — при встрече с адептами того или другого авторства я лишь согласно киваю. «Да-да, именно он».
Но вот статусный текст (курсивом выделены менее употребляемые строфы).
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
Подальше от нашей земли.
Не слышно на палубе песен,
И Красное море шумит,
А берег суровый и тесен —
Как вспомнишь, так сердце болит.
На баке уж восемь пробило —
Товарища надо сменить.
По трапу едва он спустился,
Механик кричит: «Шевелись!»
Котлы паровые зловеще шумят
Под натиском сил содрогаясь
Как тысяча змеев они зашипят
Последние силы срывая.
А он, извиваясь пред жарким огнем,
Лопатой бросал ловко уголь;
Внизу было мрачно: луч солнца и днем
Не может проникнуть в тот угол.
«Товарищ, я вахты не в силах стоять, —
Сказал кочегар кочегару, —
Огни мои в топках совсем прогорят,
В котлах не сдержать мне уж пару.
Нет ветра сегодня, нет мочи стоять.
Согрелась вода, душно, жарко, —
Термометр поднялся на сорок пять,[3]
Без воздуха вся
