одно единственное окно в столовой, к которому я подходила, чтобы подышать. Однажды я стояла у окна, ко мне присоединилась женщина, я посмотрела на неё и узнала в ней ту самую, которая много лет назад пришла во второе отделение схватила и утащила с другими заключёнными в тюремное. Она меня уже не помнила, я выросла и изменилась. Она рассказала, что двенадцать лет отсидела в шестом отделение за убийства. А я про себя думала, если ты столько сидела и способна убить, почему не убила этих проклятых врачей. Я часто мысленно отправляла своих врагов психиатров на рею и представляла, как они там сдыхают. Мне было тяжело с ней общаться, потому что никогда не думала, что встречусь с этим человеком вновь и снова в психушке!
В отделении, в котором было больше восьмидесяти человек, были свои правила. Когда наступал банный день, всех, как стадо в загон, загоняли в столовую, закрывали дверь в коридоре, которая разделала спальную часть. Затем по фамилии вызывали по несколько человек и отправляли в душевую. Там под двумя душами сразу мылись несколько человек, кто не мог делать этого самостоятельно, помогала женщина, которая там жила, потому что не имела крыши над головой. Я мылась сама, но она увидела, как я это делаю, подогнала меня к себе и начала драить грубой мочалкой, которой драила всех подряд.
Помимо меня в отделение лежали две молодые девушки. Одна была из детского дома томской области, другая говорила, что на халяву хочет получать пенсию. Я спрашивала, как она это сделает, она отвечала, что, когда у неё спросят какое число на дворе, скажет, что не знает. Ну, ещё несколько раз для видимости резала себе вены. А я думала про себя, неужели эти проклятые деньги стоят того, стоят тех мучений, через которые я прошла. Я тоже получала пенсию незаконно, только она пошла на это добровольно, а я принуждённо. Детдомовскую девушку не выписывали, потому что якобы не знали телефон общежития, в котором она жила, чтобы её приехали и забрали, хотя на ней просто делали деньги. Меня такими вещами уж точно не проведёшь. Будто я не знала, что чем дольше пациент у них находится, тем больше им платят. Она говорила, что в больницу её отправили учителя училища за косяки. А что молодые лежали в отделение для пожилых, так это потому, что каждую неделю нас заставляли драить панели и наводить чистоту.
Варанкова каждый день ко мне приходила и ставила условие, что меня выпишут только после того, как моя мама приедет из Москвы в Томск, а перевела не просто так, она собиралась продолжать мне ставить те уколы, от которых чуть коньки не отбросила. А в отделении для стареньких бабушек, которые доживали свои дни, отправила для того, чтобы никто меня не смог найти. Кто молодую будет искать среди пожилых!? Тогда я поняла, что эта игра не на жизнь, а на смерть.
Во мне не было ничего, ни души, ни боли, ни страха… Я была опустошена полностью, и ждала приближения смерти. Я молилась и молилась, но проходил один день, мне не ставили тот злополучный укол, проходил другой, опять не поставили. Я уже начинала думать о том, чтобы быстрее его поставили, чтобы я быстрее отмучалась. Ко мне пришла бабушка, она сказала, что созванивалась с мамой, она сказала, чтобы я написала жалобу в департамент, она принесла мне бумагу и ручку, я спрятала всё в штаны. Я ждала момента, чтобы можно было незаметно написать заявление, на следующий день в предобеденной суете пошла в столовую, потому что в тёмном коридоре, где я спала, это сделать было невозможно. Начинала писать, вдруг сделала ошибку. Понимала, что у меня остался всего один лист и больше ошибок допускать не могу, у меня нет на это права. Ещё один лист я потратила на то, чтобы написать отказную, на что позднее врачиха сказала, что может её сейчас при мне порвать и сказать, что ничего не было.
Вдруг меня вызывают, сказав, что ко мне пришли, я удивилась и вышла в коридор к дверям. Там стояла Марианна с женщиной, которая вместо меня провожала её обедать. Я спросила Марианну, как она меня смогла найти, она ответила, что постаралась. Её глаза наполнились ужасом, она стояла неподвижно и спросила, как я там. Я не была рада её визиту, потому что нервно писала жалобу, и могли заметить. Меня мондражно встряхнуло, когда стали кричать по фамилии, я испугалась, подумала, что уже вызывают на укол. Я разозлилась, взяла её за плечи, эмоционально сказала и повела в отделение, чтобы посмотрела, как. Показала ей коридор: «Воооон, видишь ту темноту в конце! Там я и лежу!» Затем развернула её обратно и сказала, чтобы уходила! Мне было не до неё, хотя в глубине души была рада её видеть!
Когда бабушка отвезла жалобу в департамент, сообщила мне, что её рассматривать будут месяц, на это времени у меня не было, и я отчаялась.
Однажды вечером я пошла в столовую к окну подышать, увидела включённым телевизор, который редко, когда разрешали смотреть, шла реклама, я отвернула голову, смотрела на улицу, она манила меня больше. Я боялась, что больше никогда там не окажусь, не увижу маму… Вдруг знакомая мелодия, выход с рекламы: «Вы смотрите «Пусть говорят»…». Я увидела знакомого ведущего, поняла, что идёт моя любимая передача. Вначале подумала, что этого человека тоже вижу в последний раз, но вдруг, его голос как будто из-за экрана говорил мне: «Держись! Будь сильной! Не сдавайся!» И во мне в какой-то миг проснулось второе дыхания, я стала думать, что ещё могу спастись. Я ушла в свой тёмный коридор, чтобы незаметно позвонить маме. Телефон я старалась включать редко, чтобы батарея не села, лишь однажды, когда детдомовская Галя просила это сделать, чтобы дозвониться до общежития, но не знала кода города, поэтому позвонить не получилось.
Я созвонилась с мамой, она сказала, что обратится в Москве на телевидение. А я говорила, что ради спасения, не боюсь огласки. Подумала о той передаче и ведущем, и у меня появлялись какие-то моральные силы. Потом мама сказала мне связаться с адвокатом, с которым мы уже работали, когда мне было тринадцать лет. Мама не могла вспомнить его телефон, а записная книжка была дома. Я позвонила в справочную, узнала телефон, стала набирать номер и молиться, чтобы трубку взял именно он. Мне ответили с первого раза, я объяснила ситуацию, где нахожусь,
