изредка поправляет фуражку-форменку, поплевывает на ладонь и неутомимо крушит перед собой густую поросль лозняка.
Просека тянется круто вверх, на сопку, а тут низина, глушь; пахнет растоптанной листвой, дудником и чистецом. Кедры и лиственницы раскачиваются под напором ветра, угрожающе шумят-стонут, а тучи бегут по небу так низко, что кажется, задевают макушки деревьев.
Тихон наконец-таки разгибается, оглядывает порубку и оценивает:
— Ну что ж, неплохо как будто, во-он куда продвинулись. Теперь можно и перекусить.
— То-то же, а то хватаем, хватаем… Для себя, что ли?
Тихон удивленно глядит на взопревшего гладкого Федора и насмешливо замечает:
— А ты шустряк, как я погляжу… Хватаешь, значит, для себя только?
— А будто ты нет?
— Я государственное дело делаю, пенек ты еловый.
— Ну а я, по-твоему, свое?
— На своем бы ты и рубаху исподнюю снял…
— Будя, будя, не учи, слыхали.
— Не учу, а правду говорю, пенек.
— Ишь правдист какой! Твоя правда стоит три копейки…
— Умен ты больно, как тебя послухать… Только не в ту сторону умишко твой повернут…
— А мне плевать!
— Во-во, любезный ты мой напарничек, это ты верно брякнул: плевал ты на все…
— Чего ты приколупался до меня, как пьяный до столба?
— Потому что ты и есть столб телеграфный, гудишь только, и ничем тебя не проймешь…
Так они идут потиху и беззлобно перебраниваются, пока не выходят на открытую светлую поляну, где стоит мотоцикл и пасется Сокол, позванивая медным колокольчиком, подвешенным у него на шее. Тут и вовсе хорошо: гуляет ветер, пригибая лесные травы и цветы к самой земле, ни гнуса, ни комара, тут вольнее дышится и людям и животному, и жеребчик щиплет и щиплет, не отрываясь и выбирая травку по вкусу.
Тихон и Федор располагаются в облюбованном месте и почему-то медлят с обедом; оба облегченно напеременку вздыхают, блаженствуют, поглядывают на небо в тучах и сосредоточенно молчат. Федор закуривает; зелье это он употребляет редко, да и то по-особенному: в длинный, самодельно-самоцветный мундштук вставляет сигарету с фильтром и, прикурив, делает коротенькие затяжки, будто боится табачного дыма; чмок-чмок и тут же пуф-ф синеватый клубочек изо рта, чмок-чмок и пуф-ф… Вроде бы балуется.
А Тихону невмоготу, так хочется затянуться, что аж нутро все сосет, но он, сглатывая слюну, перебарывает себя и берется поскорее за еду; наливает в крышку термоса холодной окрошки и поспешно хлебает, чтобы унять это внутреннее проклятое сосанье.
Занятые едой, они почти не разговаривают. Федор ест окорок домашнего копчения, жует медленно, продлевая чисто гурманское удовольствие от процесса еды. Потом они угощают один другого, пробуют разные кушанья и, насытившись, разваливаются на примятой траве. Тайга уже наполняется сплошным гулом, уже ветер обламывает кое-где мелкие сухие ветки с деревьев, кругом потрескивает, пугливо перелетают птицы через поляну; и людям становится беспокойно.
— Мо-быть, умотаем по домам? — предлагает Федор, лежа на боку и подпирая рукой голову в пляжной кепочке.
— Нельзя. Рабочее время. Если польет — перекантуемся в шалашике, — отвечает Тихон и кивает в сторону, где в чаще виднеется сооружение из подсохше-порыжевшего лапника и хворостин.
Он лежит на спине и задумчиво глядит в вышину, на качающиеся верхушки трех гигантов-кедров, которые величественнее остальных своих собратьев, растущих поодаль, вразброс; и подобно этим высоким кедрам-красавцам и думы у Тихона тоже какие-то высшие, неземные, но очень понятные ему и близкие.
— А если ударит гроза? — не унимается Федор, опасливо поглядывая на зловещую синь наползающих туч.
— Перебудем в шалашике.
— Зарядил: шалаш, шалаш! — вдруг вскидывается Федор с остервенением. — Даже по технике безопасности не положено находиться в грозу близ деревьев! Понял ты, чурбан?!
— Ну и намыливайся, я ж не привязал тебя, как Сокола. Садись на своего быстроногого оленя и дуй.
Федор нервничает: во-первых, уехать с работы одному никак невозможно, а то премиальных лишат, во-вторых, его бесит Тихоново неразумное упрямство; и потом, какая работа после дождя, ведь никуда не влезешь, мокреть кругом.
— Я бы уехал, да ты же в пузырь полезешь, первый же продашь… — намекает Федор со злостью.
Спокойно, властно-независимым тоном Тихон говорит:
— Я, Федька, никого ни разу в своей жизни не продал. Ни за какие посулы… Запомни!
— Ладно уж, не прикидывайся светленьким…
«И чего вот человеку неймется? — отстранению как-то, будто здесь и нет Федора, думает Тихон, все так же глядя в манящую высь, туда, где качаются макушки кедров. — Ну, ладно бы, нехватки там какие-нибудь, а то ж как сыр в масле… Вот ведь закавыка! Нет, тут что-то не так, не-е… А назначение наше на земле иное: душой расти, все выше и выше, чтоб быть как эти кедры…»
— Эх-ха, едреный корень, высь-то какая, высь! — восклицает Тихон, и никто не видит, каким горячим и взволнованным блеском сверкают сейчас его глаза.
Федор сверхудивленно пялит свои васильковые очи на лежащего навзничь напарника и громко, с интонацией насмешливости заявляет:
— Да ты и вправду с придурью, Тишка! Да еще с какой придурью!
Тихон ничуть не обижается на это, а только все глядит-и глядит вверх и беззвучно смеется; потом со вздохом как бы сокрушается:
— Эх, Федька-Федюня, поспешный ты человече, нич-чего ты не понимаешь, ничегошеньки… И не поймешь. Нет, не поймешь. Не дано тебе этого понять. Ясно? Не дано.
Тихон проворно вскакивает, звонко хлопает в ладоши и выкрикивает: «Ух ты, ах ты, все мы космонавты!», затем неожиданно делает по смятой траве круг, приплясывая.
— Убей меня громом — чокнутый мужик, — сердито ворчит Федор и привстает на одно колено, глядя на поджарую фигуру пританцовывающего чудака-лесника.
И тут налетает такой ураганный ветер, и такая ветвистая молния расчерчивает тучу, и сваливается на тайгу такой грохот, что Тихон едва успевает схватить припрятанные в зарослях седло и ружье и скрыться в шалашике, а уж грозовой ливень обрушивается на беснующиеся деревья.
Федор, похватав свой рюкзак и Тихонову сумку, тоже опрометью бежит в укрытие, под защиту ветхой крыши.
Сокол тихонько ржет, прядает ушами и жмется испуганно под густой куст орешника.
Тихон наблюдает из шалаша за лошадью и шепчет, шевеля мокрыми губами:
— Не пугайся, дурачок, не пугайся, счас кончится дождик, счас…
А Федор с невыразимой жалостью смотрит на мотоцикл, поливаемой хлещущими струями ливня, и постанывает:
— О-ох, зальеть машину, ох и будет делов, будь оно все проклято…
И внезапно, словно его хлестнули крапивой по голому телу, Федор взрывается обозленно-мстительным выговором Тихону:
— Из-за тебя все, чалдон непропеченный! Нельзя, нельзя… Давно бы уж дома сидели, как жуки, а теперь как прикажешь быть?! Тоже мне ударник таковский, передовик лесхозовский! Тьфу!
Но Тихон и ухом не ведет, лишь отвечает
