она выла, корчилась на полу и просила себе смерти. Мама пустилась искать дантистов, но ввиду позднего времени повсюду наталкивалась на отказ. Назавтра Хельге выдернули два передних зуба. Она лежала на кровати в гостиной с забинтованным ртом.
О том, насколько мы не понимали, как близок конец, расскажут следующие факты. Отец делал все приготовления, чтобы ехать в Вену возобновлять литературный салон баронессы фон Дрюк, мама прилагала огромные усилия на основание нового приюта для паралитиков и бесплатной столовой для странников. Между мамой и отцом не прекращались ссоры. Не было такого предмета, по поводу которого они пришли бы к согласию. Тонкое, великодушное спокойствие, некогда царившее в нашем доме, исчезло без следа. Запах нафталина с запахом заплесневевших старых книг наполнили дом осенью и удушьем. Никто больше не щадил чувств другого. Хельга имела жалкий вид без своих передних зубов. Она корпела теперь над тетрадками с мрачной одержимостью, занимаясь до поздней ночи. Пользы, однако, это не приносило. Отметки как были позорными, так и остались. Я преуспевал в учебе, но мне это не ставилось в заслугу. Все словно сговорились, что я обязан ходить в отличниках. Или со всем справляться, по крайней мере.
И так как никто не знал, что это последние дни в этом доме и на этой улице, и возле этой маркизы, по-прежнему бросавшей влажную тень на тротуар, каждый был поглощен своими делами, словно и конца быть не могло этой жизни. Отец и его литературные бредни, с которыми он не расставался, даже когда все вокруг приблизилось уже к самому краю пропасти. Он не переставал править и снова исправлять предложения и абзацы, словно перед ним были не слова на бумаге, а грехи, которые оставить без искупления просто невозможно. Мама тоже не давала себе пощады. Работала с утра до вечера и затем сидела с Хельгой над ее тетрадками. Никто не щадил чувств ближнего своего. Только бедная Хельга принимала нашу общую милость и заботу о ней, как нечто совершенно естественное.
13
”Возьми плащ”, вот последние слова, которые мама сказала отцу. Гнев и горечь не лишили ее сил выговорить эту фразу. Отец, уже не слушая, метнулся в темноту. Никто не пытался остановить его, и шаги растворились во влажном мраке, в шелестящем чавканье. Я сидел в гостиной за приготовлением урока по алгебре, Хельга, моя приемная сестра, у пианино. Все произошло в один момент, как если бы грозовой электрический разряд полоснул по старой мебели и обуглил ее. Назавтра мама пила в гостиной кофе с сухарями; халат застегнут до самой шеи, лицо без следа косметики. Подбородок был иззубрен синим светом халата. Мы с Хельгой отправились в школу, как пристыженные. Урок религии преподавал священник Маубер. Мы читали молитву святой Маувилии. Внезапно я увидал отца, босого и чуждого, взбирающегося на склон горы, карабкающегося и падающего.
Когда я вернулся, все было на своих местах. Густой, осенний свет зарылся в ковры на полу. Мама сняла с себя синий халат и надела платье. И я без разговоров сел за уроки. В пять часов собралась в гостиной комиссия по поощрению литературного творчества, в которой состоял отец. Место отца рядом с председателем пустовало. Обсуждали какую-то рукопись, достойную поощрения, если б не несколько порнографических отрывков. Сухо поспорили. Председатель ссылался на пункт первый устава, где было прямо сказано: ”На пользу красоте и хорошему вкусу”. Постановили решение отложить. Председатель подписал протокол и собрал подписи присутствующих. Мама подала кофе с творожниками.
О внезапном уходе отца не говорил никто. Все шло своим чередом. Еда подавалась вовремя. Место отца во главе стола сохранялось за ним. Мама больше не ела вместе с нами. В субботу пришло заказное на мое имя. Я узнал почерк отца, он интересовался моим здоровьем и здоровьем Хельги. Просил меня отправить ему по почте книги с письменного стола и сложить рукописи в отдельный пакет. К письму была приложена доверенность, выданная мне на получение всех заказных почтовых отправлений в его адрес. Новый адрес значился на оборотной стороне конверта: Вена, улица Масарика, 5. У мамы, я чувствовал, нет желания читать это письмо. Хельга ночью спросила, не хотел бы я поехать в Вену к отцу. Как видно, она совершенно ничего не поняла в этой круговерти.
Холод усилился, и ставни на окнах задних комнат затворили. Весь день стояли жидкие сумерки. Никто ничем не интересовался. Мы словно уговорились не затевать никаких разговоров. Страшные слухи о высылке временно ходили теперь вне нашего дома. Маленькое наше несчастье закутало нас точно в мокрую вату.
От отца снова пришло письмо, и снова мне. И опять без упоминания о маме и без привета ей. Хельга приносила из школы ядовитые рассказы. Девочки говорят, что у него есть графиня в Вене. Другие — и того пуще: не графиня, а оперная певичка. Хельга смеялась, и мне было больно от ее смеха.
Приближались сроки моей ”бар-мицвы”, и мама спросила, не стоит ли посоветоваться с раввином. Меня это изумило: никогда ноги ее не было в доме, где исполняли обряды. С чего это вдруг теперь? Я подчинился без разговоров. Назавтра мы отправились в канцелярию раввина. На улице не было ничего привлекательного. Маленький, ухоженный город запятнали влажные облака. Моросило. Мы двигались по улицам почти бегом. Мама говорила со сдержанным огорчением о жалких результатах школьных занятий Хельги. Преподавательница игры на фортепиано тоже недовольна.
Раввин спросил нашу фамилию, употребив при этом какие-то непроницаемые слова. Словно мы были у него на подозрении. Мама, которая никогда не произносила имени своей матери, упомянула ее. Раввин достал из ящика карточку и приступил к подробным расспросам. Наконец поднял глаза, иссиня-черные, и осмотрел нас. Слова, видно, его не тронули.
— Дом, где предписаний не исполняли и сыновей не обрезали, не достоин зваться еврейским домом, — сказал он.
Мама встала, налившись всей своей оскорбленной гордостью:
— Мы евреи и без согласия раввина.
Раввин вернул бланк в картотеку:
— Раз так, зачем пришли?
— Убедиться, — сказала мама, сдернув с себя шейный платок, — что нам не место рядом со жрецами лжи.
Визит причинил ей боль. С тех пор и до последнего ее дня я не видел больше мягкой черты на ее лице. Она была деловита, и самоотверженность ее не знала границ. Как женщина, весь мир которой состоит из самоотдачи. В декабре наши потребности начали сокращаться. Мама стояла у раковины и варила, мыла посуду и стирала.
